Мемуары безумца - читать онлайн книгу. Автор: Гюстав Флобер cтр.№ 19

* * *

Надо ли говорить, что в сравнении с любовью это чувство было похоже на сумерки перед сияющим днем, и взгляд Марии развеял память о бедной девочке.

Холодный пепел остался от этого огонька.

XVI

Эта короткая глава. Хотел бы я, чтоб она была длиннее. Вот как это было.

Тщеславие пробудило во мне любовь; нет — сладострастие, и еще точнее — чувственность.

Мою невинность высмеивали. Я краснел, стыдился ее, она тяготила меня, как порок. Женщина предложила мне себя. [62] Я был с ней и покинул ее объятия с отвращением и горечью, зато теперь среди завсегдатаев кафе мог разыгрывать Ловласа и за чашей пунша произносить непристойности, как все. Итак, я был мужчиной и посчитал разврат своим долгом — более того, я хвастался этим. В пятнадцать лет я болтал о женщинах и любовницах.

Ту женщину я возненавидел. Она приходила, я принимал ее. Она расточала улыбки, противные, как мерзкие гримасы.

Совесть мучила меня, словно любовь к Марии была верой, а я ее предал.

XVII

Где же наслаждения, что снились мне, где восторженные порывы, какие воображал я во всей чистоте неопытного детского сердца? Так все сводится к этому? Неужели кроме равнодушного обладания нет ничего иного, более высокого, более значительного, похожего на священный экстаз? Нет! Все было кончено, разврат погасил божественный огонь в моей душе. Мария, твой взгляд зажег любовь, а я вывалял ее в грязи, растратил впустую с первой попавшейся женщиной, равнодушно, без желания, из детского тщеславия, горделивой расчетливости, чтобы больше не стыдиться распутства, не смущаться оргий! Бедная Мария…

Я измучился, отвращение захлестнуло душу. Жалкими казались мне те минутные радости и содрогание плоти.

И надо же было мне быть таким несчастным! А ведь я так гордился возвышенной любовью, божественной страстью, сердце свое считал благородней и прекрасней сердец других людей. И мне — уподобиться им…. О нет! У них, конечно, были совсем иные побуждения: почти всех их толкнула к этому чувственность, они подчинялись ей, как собаки природному инстинкту, но только низменней, расчетливей, возбуждая похоть, бросались в объятия женщины, овладевали ее телом, валялись в сточной канаве, чтоб подняться и хвалиться грязными пятнами.

Мне было стыдно, будто я подло осквернил святыню. Я хотел скрыть от себя самого низость, которой бахвалился.

Я вспоминал то время, когда плоть совсем не казалась мне отвратительной, и в предчувствии желаний мне чудились неясные и упоительные образы.

Нет, невозможно рассказать о священных тайнах девственной души, о чувствах, о творимых ею мирах — так прекрасны мечты, так они туманны и хрупки. Какое горькое и жестокое разочарование.

Любить, мечтать о счастье, видеть все совершенство и божественную красоту души, а после быть скованным всей тяжестью плоти, вялостью тела! Мечтать о небесах и падать в грязь!

Кто мне вернет утраченные мечты, чистоту, надежды — бедные увядшие цветы, едва раскрывшиеся и погубленные стужей?

XVIII

Если и знал я мгновения восторга, то ими обязан лишь искусству. А ведь сколько гордыни в нем! В глыбе камня оно притязает запечатлеть человека, душу — в словах, чувства — в звуках и на лакированном холсте — природу!

Какой волшебной силой владеет музыка! Я неделями жил под обаянием стройного песенного ритма или величественной гармонии хора. Есть звуки, глубоко проникающие мне в душу, и голоса, заставляющие блаженно таять.

Мне нравился гром оркестра, захлестывающий мелодичными волнами, переливы звуков и невероятная, почти мускулистая, мощь, подвластная смычку. Моя душа, распахнув крылья, летела вслед за мелодией в бесконечность и, кружа спиралью, чистая и умиротворенная, возносилась к небесам, словно фимиам.

Я любил шум, бриллианты, искрящиеся в свете ламп, женские руки в перчатках, аплодирующие, не оставляя букетов; я следил за беспрерывной изменчивостью балета, колыханьем розовых платьев, слушал ритмичный стук пуантов, смотрел, как легко поднимаются колени, гнутся талии.

Бывало, я задумывался над книгой гения, плененный ею, как цепью, и тогда, зачарованный рокотом этих манящих голосов, их чарующим гулом, я жаждал участи людей великих, способных подчинить толпу, заставить ее рыдать, стонать, прыгать от восторга. Каким огромным должно быть их сердце, обнимающее весь мир, и как глубоко несовершенна моя натура! Угнетенный собственной немощью и бесплодием, я проникся ревнивой злобой, убеждал себя, что гениальные творения — пустое, их слава случайна. Я пятнал грязью самое высокое — то, чему завидовал.

Я посмеялся над Богом и мог теперь смеяться над людьми.

Но миновала мрачная пора, и я наслаждался тем, как сияет в пламени искусства гений, словно благоуханная пышная роза расцветает в лучах летнего солнца.

Искусство! Искусство… Высокая гордыня.

Если есть на земле или среди всех форм небытия вера, достойная поклонения, если есть что-то святое, чистое, возвышенное, связанное с непомерной жаждой бесконечного и смутного, с тем, что мы называем душой, — это искусство!

И какая малость! Камень, слово, звук — в их расположении заключается то, что мы зовем божественным?!

Я жаждал того, что не нуждалось бы ни в выражении, ни в форме, чистого, как аромат, крепкого, как камень, неуловимого, как пение, того, что было бы одновременно всем и ничем из этих явлений.

Природа казалась мне ограниченной, тесной, несовершенной.

Человек с его талантом и искусством — жалкая обезьяна, подражающая чему-то более высокому.

Я хотел найти прекрасное в бесконечном, а нашел там сомнение.

XIX

Бесконечность, бесконечность! Бездонная пропасть, вихрь, из бездны восходящий к неведомым вершинам. От старой истины кругом идет голова — бездна есть в каждом сердце, бездна неизмеримая, бездна необъятная.

Напрасно днем и ночью мы будем мучительно вопрошать: «Что значат слова Бог, Вечность, Бесконечность?» Мы закружимся в бесконечности, подхваченные вихрем смерти, словно взметенная ураганом листва. И бесконечности сладко баюкать нас вечным сомнением. Нам кажется: пройдут века, тысячелетия, исчезнет все, и тогда откроется предел. Увы, перед нами вечность, и мы страшимся ее — то, что длится так долго, пугает нас, живущих так мало.

Так долго!

Придет пора, и мир исчезнет. Как я хотел бы жить тогда — без природы, без людей. Как величава будет эта пустота!

И воцарится тьма. Останется щепотка сгоревшего праха — земля, и несколько капель воды на ней — море.

Боже! Больше ничего не останется — лишь пустота, лишь небытие саваном развернется в бесконечности!

Вечность, вечность! Вечно ли будет длиться она? Без конца?