Другое тело - читать онлайн книгу. Автор: Милорад Павич cтр.№ 13

— Мертв со вчерашнего дня, — сказал жандарм, с трудом распрямляясь и потирая поясницу, которая у него явно болела.

Анна вскрикнула, а огромный священник повернулся к ней и успокаивающе положил свою тяжелую ладонь ей на затылок.

— Не плачьте, дитя мое, это не его кровь. Его никто не убивал. Сейчас мы узнаем, не отравился ли он.

Повинуясь знаку Кристофоли, кимико сказал:

— Можно утверждать, что он умер вчера около шести часов вечера, судя по тому, что у него на губах засохла пена. Чтобы затвердеть, ей и надо примерно столько времени.

Потом он опустился на колени возле ног покойника. Поднял глиняный флакон и понюхал его.

— Пусто. В нем была вода, — заключил он. — Вода. Судя по посуде, скорее всего та, что привозят из Турции.

После этого он собрал осколки стеклянного бокала и осмотрел их.

— Маэстро не отравлен. Из этого бокала никто не пил несколько месяцев. Он давно не соприкасался с влагой и весь в пыли… Момент!

Кимико повернулся к маэстро и внимательно осмотрел его руку с каменным перстнем. Потом отпустил ее и принялся разглядывать пальцы другой руки.

— Да, ясно, в чем дело, но не ясно почему.

— Что это значит? — спросил Кристофоло Кристофоли.

— Это значит, что маэстро Джеремия, упокой Господь его душу, перед смертью вытер пыль внутри бокала. Вот что он сделал. А зачем он это сделал, мы не знаем. Не знаем мы и того, почему и как он умер. Не знаем, почему в двери этой комнаты торчит вонзившаяся в нее стрела, не знаем, откуда столько крови на одежде маэстро, на флаконе и на бокале, хотя это не его кровь. Ее принес сюда кто-то на своих подошвах, по ступенькам…

После этого Кристофоло осторожно снял перстень с руки покойника, положил его в маленький кармашек своей сутаны и кончиком сапога приподнял левую ступню маэстро Джеремии. Подошва была вся в засохшей крови.

— Вечный покой его душе, — заключил Кристофоло. — Пошли скорее к гондольеру, упокой Господь и его душу.

Жандармы вместе со священником торопливо спустились по ступенькам.

Когда все утихло и в гондоле вместе с покойным Себастьяном увезли и тело маэстро, Захария отвел Анну в комнату нижнего этажа, где она иногда ночевала. Прощаясь, сказал ей:

— Я знаю, кто убил гондольера и почему.

— Думаешь, из-за бокала? — к изумлению Захарии, спросила Анна. — Не знаю… не уверена. Бокал принадлежал Джеремии. Он купил его у Себастьяна и заплатил ему ровно столько, сколько тот потребовал, но Себастьян не отдал ему бокал и начал шантажировать, грозя отдать бокал кому-то другому, если Джеремия не добавит денег. И таким образом постоянно тянул деньги из маэстро. Тот был в отчаянии. Бокал был ему дороже любых денег. Он был бесценен и в то же время почти ничего не стоил.

Как и мой новый каменный перстень, подумал Захария и отправился к себе в комнату.

Уже в дверях он услышал за спиной голос Анны:

— Все это не важно. Единственная загадка — это почему и как умер Джеремия. Вот о чем стоит подумать сегодня вечером… Хотя сдается мне, я знаю, как умер мой маэстро.

Захария подошел к окну, которое из его шкафа смотрело на канал Чудес, и глянул на воду. Надвигалась непогода, ветер снова топил птиц в море, и Захария подумал о ветрах своей родины, ему даже удалось в воспоминаниях оживить их вкус и запах: снега и тоски… И показалось, что он слышит серебристый перезвон церковных колоколов, который запомнился ему с тех дней, когда он услышал его впервые, в Венгрии, проплывая по Дунаю мимо города Сентандреи. Колокола с колокольни церкви Святого иконописца Луки звонили все время, пока он верхом ехал по дороге в Будим, их звук таился в глубинах его памяти с тех пор и до сегодняшнего вечера… Очнувшись от воспоминаний, он сфокусировал рассеянный взгляд. На мрачных волнах канала Чудес ясно виднелся светлый квадрат, похожий на трепещущее на ветру знамя, — отражение освещенного окна комнаты Анны в нижнем этаже. Захария стоял неподвижно и смотрел. Его рот наполнился жидкостью, но это была не слюна, а что-то вроде горького пота. Когда свет в нижней комнате погас, он взял перо, обмакнул его в чернила и со свечой тихо вышел в коридор и неслышными шагами прошел в комнату маэстро. На столе нашел осколки разбитого бокала и переписал с их дна волшебный стих:

atto'tseuq ehc ero'uqnic ertlo uip rei

Потом собрал стеклянные осколки и выбросил их в канал. Вернулся к себе в постель, забыв погасить свечу. Погружаясь в сон, он почувствовал, что допустил какую-то ошибку. Такие озарения часто бывают в промежутке между явью и сном. И он понял. Но изменить что-нибудь было уже невозможно. Все, что осталось от бокала, покоилось на дне канала Чудес. Гондольер говорил ему, что стих нужно читать не заглядывая в бокал, а иначе. Но как иначе? Он ломал себе голову, и вдруг его осенило. Может быть, он сумеет все исправить, хотя бокал безвозвратно утрачен. В его распоряжении есть записанный стих, о котором гондольер сказал, что читать его следует иначе, а это означает — глядя на внешнюю сторону бокала. Он встал и поднес клочок бумаги с переписанным со дна бокала стихом к зеркальцу на ручке своего колокольчика. Так буквы предстали перед ним в обратной последовательности. Прочитанные по-новому, они звучали так:

ier piu oltre cinqu'ore che quest'otta

Теперь слова что-то значили, они были итальянскими, но их смысл оставался Захарии непонятным.

Наутро Захария обнаружил, что в светильнике осталось еще много масла, и это означало, что ночью он не горел. Кто-то, кто не забывал ни о чем, что творится в зеленом доме, незаметно зашел в комнату к Захарии и вовремя задул фитиль.

— Знаете ли вы, дорогой кир Сакариас, сколько на нашем белом свете имеется видов писателей? Не знаете? Разумеется, не знаете, ведь вы же и сами писатель. Poli kalo! [3] Но я, слава Богу на небесах и святому Иоанну Хризостомо, не писатель, а издатель, и я знаю. Я не могу этого не знать. Два вида. Вы меня слышите? Всего два вида. Одни чувствуют вкус читателей и угождают ему, не заботясь о том, какими будут их книги. Вторые хотят изменить мир и литературу и делают это без оглядки на читательский вкус и интересы своего издателя. Э-э, наш дорогой господин консул Юлинац не таков, другая порода. Его обожает русский императорский двор, но поэтому к нему неблагосклонна венская цензура, дорогой мой господин. Знаете ли вы, что это значит? Не знаете? Это значит, что мы не получили разрешения на его книгу с трудным названием, в которой описана сербская история. Венская цензура не позволила печатать книгу Юлинца и потребовала изменить целый авторский лист, и вы, как корректор этой книги, естественно, знаете, какие страницы, почему и как следует изменить на основе замечаний цензора. И хорошо понимаете, что последует, если мы ослушаемся. Мы не сможем продавать эту книгу на австрийском рынке вашим соплеменникам, живущим в империи сербам. А кто ее в таком случае будет покупать? Никто. Из этого следует, что мы понесем убытки и не сумеем вернуть вложенные в издание собственные деньги. То есть мои деньги. Поэтому, дорогой кир Сакариас, изымите из книги Юлинца нужные страницы и переделайте их! Причем таким образом, чтобы довольными остались и цензор в Вене, и русский майор Юлинац в Неаполе, и, что самое главное, ваши земляки, наши читатели и, следовательно, наши покупатели!