Мамины субботы - читать онлайн книгу. Автор: Хаим Граде cтр.№ 30

Однако владельцы больших магазинов не хотели брать эти новые деньги. Солдаты слоняются по городу с полными карманами ассигнаций, а никто им ничего не продает. Хозяева припрятывают товар, а клиентов впускают через заднюю дверь. Как-то раз в магазин тканей заходят два покупателя. Одеты они не как шишкари в военную форму, а как все люди, и просят, чтобы им показали товар. Лавочник не знает, с кем он имеет дело, и выполняет их просьбу. Они не спеша выбирают, что им глянется, не торгуются и велят отрезать столько-то и столько-то материала. Когда дело доходит до оплаты, они дают советские деньги. Но лавочник требует польские злотые или «лапшу», как тогда называли доллары. Короче, эти двое забрали этого лавочника и расстреляли.

Тут на торговцев обрушились страх и ужас. Те же самые евреи, которые радовались комиссару-разбойнику и превозносили его героизм, теперь дрожали от страха. Как это так? Забрать человека и расстрелять его за такой пустяк! Состоятельные обыватели не понимали, что комиссар, который не милует собственного брата, уж конечно не помилует и их.

Я простая женщина, но я знаю, что, когда десять сыновей праотца нашего Яакова пришли в голодные годы в Египет купить зерна, второй после царя сказал про них, что они шпионы, соглядатаи. Тогда сыновья праотца нашего Яакова сказали друг другу: «Мы виновны! Мы не пожалели нашего брата Йосефа, когда он умолял нас, сидя в яме». Но виленские лавочники, которые пришли в ужас, когда расстреляли еврея-торговца, не догадались вспомнить того солдатика, который гниет, бедняга, в земле из-за цацки, из-за каких-то часов, хотя ниточка от того комиссара-разбойника до этого торговца видна ясно, лежит как на ладони. Вот и ты, сын, не видишь, что та же ниточка тянется до сих пор, к детям Велвла, которым не дают написать письмо своему старому отцу, а может быть, их, как подозревает Велвл, там уже посадили. Мир прекрасен, ничего не скажешь!

Так заканчивает мама свой рассказ, тут же, не успев перевести дух, открывает Пятикнижие на простом еврейском языке и читает взволнованно, словно «Таргум-шейни» — продолжение ее речей:

— «Он — Ахашверош, во времена которого почернело лицо Израиля, как дно горшка. Он — нечестивец и глупец Ахашверош, который сначала умертвил свою жену Вашти по совету своего любимца Амана, а потом умертвил своего любимца Амана ради своей жены Эстер».

Понемногу мама успокаивается, и, когда она доходит до рассказа о чудесах и величии царя Соломона, ее лицо светлеет, как небо после бури. Она читает описание трона, на котором восседал царь Соломон, верша свой праведный суд:

— «Трон был сделан с большим мастерством, никакой мастер на свете не сможет повторить его. И были ступени, чтобы подниматься на него.

На первой ступени лежал золотой бык, а напротив него лежал золотой лев. На второй ступени лежал золотой волк, а напротив него лежал золотой ягненок. На третьей ступени лежал золотой леопард, а напротив него лежал золотой верблюд. На четвертой ступени сидел золотой орел, а напротив него сидел золотой павлин. На пятой ступени сидел золотой ястреб, а напротив него сидел золотой голубь».

И все это означало, что во время суда слабый не должен бояться сильного.

I

Утром в понедельник месяца нисан [81] вдруг пахнуло ветром элула, тучами на кладбище.

Сегодня день попрошаек.

Алтерка-гусятник заранее ворчит. Едва завидев на улице Мясных лавок первого бедняка, он останавливается в воротах, чтобы посмотреть на Хасенек [82] .

— Хваты идут, побирушки, — говорит он моей маме. — Как будто мало поста Гедальи и кануна Судного дня на Заречинском кладбище, они еще и сюда приходят. И когда? Как раз в канун Пейсаха, когда люди ждут Избавления.

— Но не могут же они целый год жить с подаяний, которые им дают в канун Судного дня, — отвечает Алтерке мама, выставляя свой товар. И тут же раскаивается в том, что пустилась в разговоры с гусятником. Его с самого утра тянет устроить скандал.

— Только посмотрите, она их жалеет! Да у каждого из этих побирушек есть узелок, где они хранят свои подержанные сокровища.

Первым около корзин моей матери останавливается городской сумасшедший: днем он валяется на Синагогальном дворе, а ночи коротает, завернувшись в завшивленные тряпки. Он смеется, широко открыв свой беззубый рот. С его мясистых губ стекает слюна. Если бы он был в своем уме, мама, может быть, обиделась бы на него за то, что он приходит за милостыней прежде, чем она хоть что-то продала, но, поскольку он наказан Богом, она дает ему монету и провожает его вздохом:

— Пусть такой разум будет у тех, кто желает нам зла.

— К этому убогому у меня нет претензий. — Алтерка дарит дурачку какую-то мелочь. — Сразу видно, что он не годится даже на то, чтобы быть резником на бойне.

Гусятник не забывает уколоть мою маму. Ведь она ходит в парике и, наверное, поддерживает его врагов, резников.

То, что у Алтерки сердце как у татарина, известно. Зато лавочник Хацкель — добрый человек. Он кладет на стол рядом с собой горстку медных грошей, чтобы иметь милостыню под рукой и не терять время на поиски. Он бросает удовлетворенный взгляд на солидное скопище покупателей, которые с нетерпением ждут, когда он начнет отмеривать и взвешивать. Другой взгляд он бросает на руку бедняка, протянутую к нему за подаянием.

Хацкель застывает в изумлении.

К нему тянется жесткая и широкая, как лопата, ладонь; тут же он замечает вторую руку с растопыренными колючими пальцами, похожими на зубья вил. Желтые, судорожно изогнутые пальцы третьей руки дрожат, плачут и требуют справедливости. Не успевает он прийти в себя, как у него перед глазами появляется клубок сросшегося мяса на высохших костях. К лавочнику проталкивается беспалая кисть: на, смотри, наслаждайся.

Хацкель ощущает укол в сердце, стеснение в груди, комок в горле, словно все эти калеки и уроды рвут его тело на части. Он швыряет деньги в протянутые ладони и отступает, словно бросив корм разъяренным зверям. Попрошайки не говорят ни слова и теснятся к двери в плотном молчании, словно мертвецы, вышедшие из могил, чтобы потребовать свою долю в этом мире.

На лавочника нападает страх, он боится поднять глаза и взглянуть в лица несчастных. Он только испуганно смотрит, как они выходят из лавки.

Один шагает скованно, словно не сам он делает шаги, а земля движется у него под ногами. Другой, хромой, сгибается на своей кривой ноге до самого пола и тут же выпрямляется, вскидывая обе руки, словно ища, за что можно было бы уцепиться, чтобы перестать хромать. У третьего, видно, парализовано тело, но шея и голова дергаются в конвульсиях. Четвертый… Пятый…

Хацкель видит, как морщатся его покупатели, их тошнит, они покидают лавку, заткнув носы. От нищих несет мочой и другими ароматами задних дворов и уборных, веет влажной затхлостью, словно в лавку втащили бочки с протухшими отбросами.