Победоносцев. Вернопреданный - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Щеглов cтр.№ 93

У меня была своя история с памятником князя Паоло Трубецкого, и в ней оказались замешаны редакционные работники с довольно громкими именами, но про это уже здесь не рассказать. Оторопь берет и сегодня, когда вспоминаешь, что они набалтывали по поводу чудесного произведения. Современный мастер — русский, эмигрировавший в Америку, усвоил будто бы внутреннее отношение критически настроенной части общества к Петру I и установил свой памятник в Петербурге, но качество его пластической идеи не идет ни в какое сравнение с фальконетовской. Шемякинского уродца с мощным воплощением Паоло Трубецкого нельзя поставить даже в один ряд.

Константин Петрович, разглядывая эскизы памятника, которые лежали на столе императора в Царском Селе, сразу отметил, что на одном из них лицо, вероятно, рисованное несколько условно и оттого не совсем похожее, обладало одной чертой — относительной молодостью — и по возрасту соответствовало тому трагическому периоду, когда наследник перенял власть у погибшего монарха. Несчастье не исказило тогда гримасой лицо, а лишь эмоционально обострило выражение. Злость и негодование отсутствовали. Эта застылость и эта неподвижность являлась знаком бурных душевных переживаний… За маской, не свойственной характеру наследника, скрывалась естественная печаль, которая была неведома борцам за так называемое народное дело. Человеческое у наследника, внезапно взошедшего на трон, по большей части превалировало над державным. Такая особенность была присуща и физиономии императора, которую вылепил князь Трубецкой. Именно в предшествующие годы и в те дни, когда разворачивалась борьба вокруг процесса над Верой Засулич, проходила проверку самая совершенная судебная система в мире, реформе которой Константин Петрович отдал немало лет. Внедрить ее в практику в полном объеме не представлялось пока возможным, но не потому, что недоставало опытных судейских и финансовых средств. Общество и даже его образованные слои не были приуготовлены к восприятию достижений отечественной юриспруденции, а Константин Петрович мечтал просветить их — ленивых и нелюбопытных, мечтал, чтобы Россия не только стала вровень с Европой, но и опередила ее хотя бы в понимании роли судопроизводства и необходимости подвергнуть систему решительным преобразованиям. Катков, еще непомрачневший, еще на что-то надеющийся, одобрял Победоносцева и поддерживал реформаторский курс:

— Константин Петрович, я жду от вас всеобъемлющей статьи, глубокой и серьезной. В столь нелюбимом вами Санкт-Петербурге через весьма непродолжительное время государем, я почти уверен, будет подписан важнейший акт, который повлечет за собой коренное изменение в юридической системе России. Гражданское право — ваш конек. Я слышал, что совет Московского университета намеревается пригласить вас в качестве постороннего преподавателя. То, что вы говорили мне о Ганноверском судебном уставе, весьма заинтересовало редакцию «Русского вестника». Жду от вас с нетерпением развернутой программы предполагаемых новаций. Очень жду!

Катков делал лучший в России журнал, а статья молодого и энергичного сенатского обер-секретаря совсем ему бы не помешала. Недавно Катков опубликовал «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, что сразу показало петербургскому правительству: «Русский вестник» быстро становится политическим журналом. С огромным нетерпением он ожидал обещанный орловским парижанином Иваном Сергеевичем Тургеневым роман «Накануне». Вскоре редакция в конверте получит будущий бестселлер и старательно подготовит к печати. А затем посыплются, как из рога изобилия: «Отцы и дети» того же автора, которые произвели на читающую публику ошеломительное впечатление, «Казаки», «Поликушка» и потрясающая эпопея известного уже по «Севастопольским рассказам» писателя графа Толстого «Война и мир»…

Имя прекрасного поэта и гениального редактора, работавшего в условиях жесточайшей коммунистической цензуры, Александра Трифоновича Твардовского окружено, и справедливо, сияющим ореолом, чего бы про него ни писали нынешние газетные подонки, ссылаясь на какие-то прегрешения сталинских времен. Он спас русскую литературу от полнейшего краха, хотя и несправедливо отверг средненький пастернаковский роман. Литература не погибла вместе с той бесчеловечной системой, при которой — еле дыша — существовала. А кое-кому, таким, как я, например, Твардовский спас и жизнь, напечатав в журнале и взяв под защиту своего имени. Если бы не он, то я бы канул в Лету, так и не опубликовав нигде и никогда ни строки. И даже разгромленный после появления — повести, пусть искалеченной, с измененным названием и нелепо сокращенной полупьяным приглашенным редактором отдела прозы Женей Герасимовым, при участии вечно страдающего головной болью равнодушного Ефима Дороша и озлобленной Аси Берзер, мне все-таки удалось пробить железную стену и, не покидая родины и не валяясь в ногах у западных спонсоров, стать литератором, пройдя через невероятные мытарства и унижения. Разумеется, в «Новом мире» печатались и угодные по разным причинам партийные и полупартийные бонзы, а также «сделанные писатели» вроде Виля Липатова — так их именовали между собой, без стеснения, все те же Женя Герасимов и Ася Берзер, но это, как говорится, иная статья. Первый этаж «Нового мира» был убог, обычен и скучен, исключая Юрия Буртина и Игоря Виноградова. Второй являл собой уникальный пример самоотверженного служения идее. Десятки людей должны поклониться праху Твардовского, Кондратовича, Лакшина, и нечего было Александру Исаевичу Солженицыну под видом правды присаживать ими содеянное. Непонятно, зачем понадобилось…

А какова вековая судьба и репутация измызганного советской лженаукой Михаила Никифоровича Каткова? Какова судьба и репутация человека, давшего путевку в первоклассную мировую литературу «Преступлению и наказанию» Федора Михайловича Достоевского? Катков, как и Твардовский, понимал разницу между личностной и сконструированной, созданной по заранее изготовленным рецептам продукции. Катков, как и Твардовский, не путал личностную литературу с биографической. Тому он научил и сотрудников «Русского вестника». Он не был односторонним редактором, а захватывал весь спектр личностной литературы. Через десять лет после публикации «Отцов и детей» появился проникновенный роман Николая Семеновича Лескова «На ножах». Не утонуло в хаосе сиюминутного чтива «Взбаламученное море» Алексея Феофилактовича Писемского. Катковский журнал сразу проложил путь Всеволоду Владимировичу Крестовскому с очередным антинигилистическим романом. Ценители увлекательной беллетристики покупали свежую книжку нарасхват. Мне неприятен юдофобствующий Крестовский, но выбросить его из зоны печатного слова, как это совершила глупейшая коммунистическая критика, есть преступление. «Русский вестник», кстати, опубликовал и слабый, по мнению Константина Петровича, «адюльтерный» роман «Анна Каренина». Но разве мы должны всегда считаться со вкусом Константина Петровича, несмотря на то, что он обладал и чутьем, и интуицией и редко ошибался в оценке произведений?

Кто теперь помнит, что именно Катков в 1859 году выпустил, как птицу из клетки, статью обер-секретаря Победоносцева «О реформе в гражданском судопроизводстве», где тот ни словом не упомянул об отсталых и половинчатых проектах графа Блудова? А это было довольно опасно, потому что никаких проектов, кроме блудовских, юридическое чиновничество не допускало.