Будущий год - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Микушевич cтр.№ 35

В коммуне остановка!

Другого нет у нас пути!

В руках у нас винтовка!

— Других песен ты не знаешь?

— Не знаю и знать не хочу. Отдай ружье!

— Меня хочешь пристрелить?

— И пристрелю! Выйду из колонии и все равно пристрелю. Так и знай!

Бирюкову стало жутко. Ему нередко в отчаянье угрожали изобличенные преступники, но что такое были их угрозы в сравнении с беспощадными голубыми глазенками этого вольного стрелка!

— Слушай, — сказал Бирюков, — ты знаешь, что в людей нельзя стрелять?

Голубые глаза широко раскрылись от удивления.

— Как нельзя? — спросил мальчик.

— Нельзя, нельзя… Тебе что же, никто этого не говорил?

— Никто, никогда. Все стреляют. И по телевизору, и в кино. А тех, кто не попал, расстреливают. Вот я не попал в тебя, и ты отнял у меня ружье. Ты бы расстрелял меня, но я еще маленький. Вот вырасту и пристрелю тебя.

Бирюков не знал, что сказать. Мальчик смотрел на него торжествующе:

— Да, да! Все равно пристрелю тебя когда-нибудь, так и знай.

И негромко, уверенно рассмеялся.

Женя слышала, как Серго продирается сквозь колючие заросли, и подумала: зачем он так напролом, там ползком надо, весь поцарапается. Ей не хотелось вставать с жесткой, теплой земли. Вокруг сидели собаки и смотрели на нее в привычном ожидании. Женя вспомнила, как она стеснялась при них в первый раз, да и Серго стеснялся. «Тореадор, смелее», — донеслась мелодия клаксона с шоссе. Такие клаксоны давно уже вошли в моду, и владельцы машин сигналили звуками музыкальной классики или популярных песен. Делали они это подчас без всякой нужды, упиваясь искусством для искусства. Женя не знала классических опер, но мелодиями подсознательно наслаждалась.

Часа в три дня Серго заказал тарелку борща в придорожной столовой, где Женя мыла посуду. Потом она выходила выливать помойное ведро и видела, что тощий чернявый парень все еще сидит на скамейке под запыленным платаном. Проходя мимо него, Женя замедлила шаг. Парень поднял глаза и попросился переночевать. Женя ответила, что ночевать у нее негде. Парень промолчал, но когда она снова проходила мимо, он повторил свою просьбу На этот раз промолчала Женя.

«Где же ты, моя Сулико», — послышалось на шоссе.

Столовая закрылась. Женя накормила собак объедками (до сих пор они жадно глотали помои) и направилась домой, если можно так выразиться. Примерно полдюжины собак сопровождало ее, как всегда. Обернувшись, Женя убедилась: давешний чернявый парень замешался в собачью стаю и тоже трусит за ней следом. Не доходя до реки, Женя свернула с шоссе и углубилась в ежевичник. В сущности, это был огромный пустырь, тянувшийся до самого моря вдоль каменистого русла реки, обмелевшей в жару. Здешние полудикие собаки давно облюбовали это место. Незадачливого прохожего, осмелившегося свернуть с шоссе в кустарник, подстерегали не только впивчивые колючки, но и собачьи зубы. Голодные собаки свирепели в своих владеньях. Они могли загрызть не только поросенка, плещущегося среди оголившихся речных камней, но и человека. Женя знала собачьи тропы в ежевичнике, знала, куда свернуть и где пробраться на четвереньках. Парень пёр за ней напролом, даже не нагибаясь. Колючки наверняка рвали его одежонку и кожу. Он вскрикивал от боли, матерился вполголоса и поминал колючую проволоку. Его руки были изодраны в кровь, когда он вышел на прогалину, где на горячей земле лежала Женя. Здесь как будто не ступала человеческая нога, хотя шоссе тянулось в каких-нибудь ста пятидесяти метрах, и Женя до поздней ночи могла слушать свои любимые мелодии.

«Куда, куда вы удалились», — пел на шоссе клаксон.

Пока Женя по-собачьи облизывала парню кровоточащие руки, он сбивчиво говорил, и, не дослушав, Женя по-матерински привлекла его к себе и постаралась, чтобы все произошло, как положено: надо же было как-то утешить этого щенка!

«Не остуди свое сердце, сынок», — подвывал на шоссе клаксон.

Парня звали Серго. Так и в справке было записано: Серго. Он был найденыш, родом откуда-то из этих мест. Ежевичник был ему знаком, хотя и не так хорошо, как Жене. Где-то в таких же кустах на него наткнулась бабка, промышлявшая сбором пустых бутылок. Подробностей бабка не рассказывала. Она унесла его в свою конуру и выпоила бутылочным молоком. Как только мальчонка научился ходить, бабка взяла его на бутылочный промысел. Сама бабка уже плохо видела, а Серго издали примечал, как блестит стекло на пляже или под кустом, У бабки время от времени останавливались воры. Они-то и приняли Серго на свое попечение, когда бабка умерла. Впрочем, Серго засыпался в первом же деле. Дело оказалось мокрое, с убийством, и хотя Серго всего только стоял на стреме, он мыкался по колониям для малолетних лет шесть; там и читать научился.

«Сатана там правит бал», — рявкнул на шоссе клаксон.

Невозможно было точно установить, сколько Серго лет. Официально насчитали ему восемнадцать. Серго только что освободился из колонии. Ему предстояло призываться в армию, но он убежал сюда, на родину, к теплому морю, в поисках неизвестно кого и неизвестно чего. Деньги у него кончились. Воровать Серго не хотел. Пока что он промышлял тем, что помогал на вокзале новоприбывшим отдыхающим дотащить до такси тяжелые чемоданы. Сегодня ему посчастливилось: он заработал целых пять рублей, поел борща и оставшуюся трешку совал Жене в надежде на ночлег. Но у Жени ночевать было негде. Она сунула трешку обратно в карман Серго и велела ему прийти завтра в столовую на обед.

«В бананово-лимонном Сингапуре», — простонал в отдалении клаксон.

У нее, действительно, негде было ночевать. У нее никогда не было собственной жилплощади, только койка в чужой комнатушке.

Лет тридцать пять назад в город вернулся Константин Христофорович, пожилой грек, высланный в свое время из города вместе с другими греками. Константин Христофорович вернулся с деньгами и даже выкупил свой прежний дом у новых случайных владельцев, которые не прижились на юге и, не в пример другим, тоже предпочли вернуться с деньгами на свою нечерноземную родину. Константин Христофорович жил один-одинешенек, и к нему начала ходить длинноглазая, стройная, совсем еще юная абхазка Марина. Она мыла в доме полы, стирала белье, готовила, как умела. Когда Марина забеременела, Константин Христофорович всерьез намеревался жениться на ней, но скоропостижно умер. Дом отошел к его дальней родне. О Марине с ребенком никто даже не вспомнил.

«Широка страна моя родная», — с надрывом взвыл вызывающий клаксон. (Эту машину все знали. На ней ездил владелец местного кафе «Черноморочка», где за порцию жареной рыбешки, пойманной тут же на берегу, брали пятнадцать, а когда и двадцать рублей.)

Из родильного дома Марина с Женей на руках вернулась в родной барак. Барак принадлежал опытному хозяйству по выращиванию цитрусовых, известному в городе под названием «Три апельсина». Марина занимала в бараке койку за перегородкой, а в комнате ютилась многодетная русская семья. Перед бараком росли пальмы, умилявшие приезжих своим тропическим ажуром. Приезжие не знали, что это трахикарп, так называемая сорная пальма; она растет здесь, как на севере крапива, и переносит температуру до -16°. Люди же не переносили температуру ниже нуля в сыром бараке, где каждый обогревался как умел. Коренное население курортного города кашляло до кровохарканья. Марина умерла от воспаления легких, когда Жене было двенадцать лет. Многодетная русская семья не выгнала девчонку из барака, однако очередные дети заняли Маринину койку, а глава семьи сколотил для Жени дощатый топчан, на котором та спала до сих пор. Женю кормили, правда, не сытнее, чем сами ели. Никто не обратил внимания на то, что Женя перестала ходить в школу. Целыми днями девочка бродила по улицам в поисках съестного и возвращалась в барак только поздно вечером, чтобы заснуть на своем топчане под одеялом, почти уже не существующим.