Воскресение в Третьем Риме - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Микушевич cтр.№ 89

Но как все ранние, если не все вообще философские работы Платона Демьяновича, „Власть не от Бога“ исходит из Платона и вращается вокруг него, отнюдь не будучи его апологией. Чудотворцев сопоставляет государство Платона с царством Ветхого Завета. В государстве Платона Платон Демьянович видит первую утопию, которая дразнит читателя своей соблазнительной осуществимостью (исторический пример Спарты), но сам-то Платон ясно видит неосуществимость своего идеала (что это за идеал, если он осуществим: осуществленный идеал перестает быть идеалом и, следовательно, никогда им не был). Но Платон в то же время настаивает на его осуществимости (что это за идеал, который не влияет на историю, для чего идеал должен оставаться идеалом, то есть Недосягаемым). Все революционные идеологии ориентированы на „Государство“ Платона, на возможность (невозможность!) улучшить историю идеей или идеалом, тогда как даже если разум историчен, что сомнительно, но допустимо, то история неразумна или сверхразумна, если историю как целое созерцает лишь Бог, обнажая ее смысл в Откровении Иоанна Богослова. Платон же вообще не мыслит исторически, выводя разум из вечности, а вернее, выводя вечность из разума, что вряд ли разумно. Так формируется идеология Платона, предвосхищающая любую другую идеологию, ибо любая идеология – попытка улучшить историю идеей, в чем не нуждается ни история, ни идея, деградирующая в результате до идеологии. „Идеология – мертвая буква, которую оставил живой дух Идеи“, – пишет Чудотворцев, но поистине эта мертвая буква хватает живых и уничтожает все живое. Поздний Чудотворцев скажет, что идеология – это идея, овладевшая сознанием масс и потому переставшая быть идеей. Чтобы руководить массами, нужно принадлежать к массам, а что это за философ, который к ним, то есть им принадлежит?

Чудотворцев рассматривает аналогию между государством Платона и древнеиндийским арийским кастовым государством (государством трех варн). Чудотворцев находит подобную аналогию неточной, даже если предположить, что государство Платона действительно восходит к древнеарийскому прообразу государства. Допустим, философы – это брахманы, воины – кшатрии, а все остальные – вайшьи и, может быть, шудры. Но основная прерогатива брахманов, их сущностная особенность – быть вне власти, над властью, выше власти. В этом смысле их можно уподобить, разумеется, лишь функционально ветхозаветным пророкам, хотя фактически они ближе к левитам, к толковникам синедриона, к первосвященникам и книжникам. Властителями брахманы быть не должны. Цари происходят из кшатриев, то есть из воинов. Отсюда трагическая мистерия Будды, царевича Сиддхартхи, кшатрия с головы до ног. А философ, осуществляющий власть в государстве, потому что он философ, неизбежно перестает быть философом и теряет право на власть, если у власти должен находиться философ. Такова скрытая ирония, которую мог бы уловить Сократ, но неизвестно, сознавал ли ее сам Платон, предоставив это новому Платону. После знаменитого доклада о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ Чудотворцев говорил, что долгожданный философ у власти – это и есть Жданов, что философ у власти, будь он хоть Платон, хоть Гегель, не может не стать Ждановым.

Чудотворцев обратил внимание на то, что в платоновском государстве философы властвуют, а не философствуют. В самом деле трудно представить их ведущими диалоги, подобные платоновским. Между философами-властителями должно царить абсолютное единомыслие, ибо они должны созерцать одни и те же вечные совершенные идеи, по возможности вселяя отсветы своего созерцания в несовершенные души своих подданных, воинов-стражей и трудящихся. Таким образом, властвовать и философствовать для этих философов одно и то же, но, разумеется, философствовать – значит властвовать, а если бы для них властвовать значило философствовать, они первым делом отказались бы от государственной власти, как это сделал Гераклит. Но философы-властители не могут не быть художниками, а именно ваятелями, использующими вместо мрамора человеческий материал, чтобы изваять совершенного человека, насколько это возможно. Вот почему обычным художникам, даже наиболее искусным, нет места в государстве философов. Они работают над бездушным, заведомо несовершенным материалом, подражают природе, которая есть лишь видимость или тень вечных идей, так что обычные художники в лучшем случае создают видимость видимости, множат заблуждения, которые и так обрекают смертного на смерть. Чем искуснее художник, тем вреднее и преступнее его деятельность. (Эту мысль впоследствии подхватят и разовьют Паскаль, Руссо, Лев Толстой.) Истинный художник – это философ, он же ваятель бессмертных душ, которые тоже по-своему телесны, но их телесность более совершенна. Из этой более совершенной телесности философы формируют совершеннейшие подобия бессмертных богов. Истинными совершенными людьми являются лишь боги. (Отсюда их человеческие слабости, о которых, впрочем, подобает умалчивать, чтобы не развращать людей, оправдывая те же слабости в них.) Люди отличаются от богов тем, что люди смертны. Вслед за Владимиром Соловьевым Чудотворцев напоминает: в слове „смертный“ для эллина слышится некий упрек. Не называют же смертными животных, которые тоже умирают. Смертность человека – это не просто ущербность, это вина, эллинский вариант первородного греха, некая неосуществленная возможность. Это трагическая вина, но, в отличие от поэта-трагика, искупающего эту вину, а на самом деле закрепляющего ее художественным и потому мнимым очищением (катарсис), философ намерен реально устранить эту вину, восполнить этот изъян. Вот почему трагики не просто изгоняются вместе с другими художниками, искореняется сама трагедия как способ культивировать вину человека и тем самым увековечивать ее вместо того, чтобы постепенно, но навеки изгладить ее. В каждом человеке таится бессмертная часть, по-своему телесная: совсем бестелесного для эллинов не существует. Эта часть велика в самих философах; она меньше, но все-таки наличествует в стражах-воинах, даже трудящиеся не лишены бессмертия. Властитель-философ резцом своей мысли выявляет эту бессмертную часть в человеке, отсекая все лишнее, порочное, смертное. Часто это нуждается в восполнении, бессмертные части в людях восполняются государством до целого. Государство и есть это целое, совершенная статуя собственной идеи, изваянная правителями-философами из живого тела граждан-подданных.

Аналогию со Спартой не следует заводить чересчур далеко. В Спарте тоже три сословия, но высшее сословие, спартиаты, – отнюдь не философы, а как раз воины. Гораздо существеннее полное отсутствие собственности и семьи в государстве Платона. И собственность, и семья – дань смертности, ее консервация, они радикально отсекаются. Уже в книге „Власть не от Бога“ Чудотворцев заговорил о мистическом коммунизме Платона и неоднократно напоминал о нем, когда коммунизм реально начали строить; Чудотворцев упорно ссылался на свою книгу „Власть не от Бога“, что звучало по меньшей мере двусмысленно: с одной стороны, коммунизм действительно не от Бога, потому что Бога нет, а с другой стороны, если коммунизм не от Бога, традиционное русское сознание невольно задавалось вопросом, не от лукавого ли такая власть.

В книге „Власть не от Бога“ одна из глав называлась „Изгнание поэтов“. Эта глава занимает в книге, пожалуй, центральное, во всяком случае особое место. Чудотворцев, насколько мне известно, первым обратил внимание на один существенный нюанс в учении Платона о государстве. Поэты изгоняются из платоновского государства вместе с другими свободными художниками, развращающими нравы, так как отвлекают от истины, то есть, от философии. Однако с поэтами связана еще одна опасность, нетерпимая в хорошем государстве. Платон об этой опасности не говорит, может быть потому что особенно остро ее чувствует. Поэзия неразрывно связана с царской властью. В „Орлеанской Деве“ Шиллера король недаром говорит: