Воскресение в Третьем Риме - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Микушевич cтр.№ 137

Мне совестно признаться теперь в том, что я тогда не придавал значения хлопотам Клер, вернее, принимал их как должно е, настолько я привык, что в доме кто-то хлопочет; наоборот, пустота в доме казалась мне временной, противоестественной, но я сам ничего не делал для того, чтобы как-то заполнить эту пустоту, дескать, все образуется. Так все и образовалось; теперь-то я знаю, к чему это привело, но всему свой черед. Я был слишком занят тогда моими изысканиями по Фавсту, скитался по московским библиотекам и музеям. Наведывался в подмосковные усадьбы, упрашивал показать мне ту или иную редкую книгу, а то и рукопись, и мне, как правило, шли навстречу, хотя у меня не было ни научной степени, ни каких-либо внушительных документов. По-видимому, фамилия Фавстов что-то сохранила от магического воздействия имени Фавст, и, надеюсь, я не слишком злоупотреблял этим воздействием. Клер прибиралась у меня в доме в мое отсутствие. Она починила тетушкину пишущую машинку и перепечатывала мои выписки и мою пока еще неготовую рукопись. А я по крохам собирал скудные исторические сведения о Фавсте. Задача осложнялась тем, что эти сведения приходилось принимать на веру при всей их легендарности. Вообразите себе невероятность, засвидетельствованную документально. С такими-то сведениями и приходилось работать мне. Было бы проще признать, что я занимаюсь легендой о Фавсте. Я же уверился в том, что это предание или история.

Фавст появляется в Москве при дворе Василия Третьего. Появление его совпадает с женитьбой князя Василия на Елене Глинской, но из этого не следует, что Фавст принадлежал к литовскому окружению Елены. Судя по всему, он родился на Руси, но установить точную дату его рождения мне так и не удалось (где-то между 1501 и 1505 годами). Складывается впечатление, что ко двору московского князя он откуда-то приехал, возможно, все-таки с Запада; хотя невозможно установить, как он туда попал, не исключено, что он учился в западных университетах (в Болонском или в Феррарском, где изучал медицину Парацельс). Так или иначе, при дворе он сразу прославился как врач, вернее, как знахарь, ибо он не столько лечил, сколько исцелял. Фавст был великим знатоком целебных трав, которые вряд ли мог изучить в западных университетах. Он умел находить свои травы в подмосковных лесах. В связи с Фавстом упоминают и Адамову голову, и тирлич, и сон-траву. Сведения об этих колдовских травах действительно встречаются в польских книгах, начавших проникать на Русь как раз при Елене Глинской и особенно распространившихся при самозванцах. Но Фавст собирал самые обыкновенные травы, иной раз даже на городских пустырях, излечивая лопухами и крапивой различнейшие болезни. От Фавста, говорят, идет известный на Руси обычай предохраняться от черной немочи копытом лося: «землю ранней весной целовать не губами, копытом». Из рогов лося Фавст варил снадобье, излечивающее от смертельных воспалений. Упоминают особую приверженность Фавста к лосю, чуть ли не родство с ним вплоть до смутных толков о том, что Фавст иногда оборачивался лосем. Но ко всем целебным снадобьям, которые приготовлял Фавст, он прибавлял нечто, составлявшее суть его лекарского искусства. Это нечто, несомненно, происходило от пчел. Прежде всего, Фавст лечил медом, но мед у него был какой-то особенный. Если производить слово «Мочаловка» от мочала, на месте нынешнего поселка должны были быть обширные липовые леса. В этих лесах Фавст находил таинственные борти, чей мед позволял оживлять мертвых младенцев, если им вовремя смазать этим медом губы. А мочалом Фавст перевязывал раны и гнойные язвы, заживляя их. Немалое значение при этом имело само прикосновение Фавста. Возвращаясь к пчелам, Фавст, кроме меда, получал от них и другие целебные дары. Каждая пчела готова была поделиться с ним своим цветочным взятком, а пчелиной кашицей Фавст прикармливал чахлых младенцев, так что из них вырастали могучие воины. Извлекал Фавст из ульев и маткино млеко, таинственный секрет, вырабатываемый пчелиной маткой, ради которого каждая пчела из данного роя жертвует собой, так как иначе не может жить. Этим секретом Фавсту случалось воскрешать если не умерших, то обмерших или обмирающих. Самого Фавста пчелы никогда не кусали, но мертвые или умершие оживали иногда, когда их кусали Фавстовы пчелы, что современная медицина уподобила бы инъекциям. Как сказано, Фавст лечил бесплодие, и не от его ли снадобий забеременела первая супруга князя Василия Третьего, забеременела, да поздно: она уже была насильно пострижена в монахини за бесплодие. Но и Елена Глинская, говорят, забеременела не без участия Фавста, и Бог весть, что это было за участие.

Когда бы я ни вернулся домой, меня ожидала прибранная комната, приготовленный обед или ужин, перепечатанные страницы моей рукописи, а нередко и сама Клер. У нее давно уже был свой ключ от моего дома. Мне определенно не хватало ее, когда она отсутствовала, и однажды перед тем, как проститься с ней, я не удержался и сказал не совсем всерьез, что, если бы она была моей женой, и она ответила мне: «да!» с такой непререкаемой готовностью, что я не мог взять своих слов назад. Право же, я не ожидал такого решительного «да» и сказал то, что я сказал, повторяю, не совсем всерьез, если не просто в шутку: как-никак я был старше нее почти на двадцать лет и напомнил ей об этом.

– Еще неизвестно, кто моложе, – загадочно ответила она, потупив свои сумеречные глаза (неловко назвать их серыми).

Не могу не упомянуть, кого она мне напомнила, и через это тоже надо было переступить, и не перед этим ли я не устоял тогда, как и прежде.

Мне предстояло сдавать экзамены в институт, а у меня разболелись зубы, и ma tante Marie повела меня к своему хорошему знакомому, записному мочаловскому дантисту Николаю Филаретовичу Параскевину, предпочитавшему называть себя «врач в области головы». Он славился своим умением удалять зубы без боли, как было написано на вывеске, красовавшейся на его калитке. Николай Филаретович действительно удалял зубы без боли, что приписывалось особым анестезирующим снадобьям, а к этим снадобьям будто бы имел какое-то отношение кухонный мужик Николая Филаретовича, настоящий богатырь огромного роста, седовласый, с раскидистой белой бородой, в бороду вроде бы запутались лесные цветы, так что, казалось, вокруг нее всегда жужжат пчелы. И в приемной Николая Филаретовича пахло не лекарственной химией, а цветами, травами, лесной свежестью, и запах этот не выветривался даже зимой. Может быть, его поддерживала елка, наряженная в приемной к Рождеству а не к Новому году, а может быть, лесное благоухание исходило от золотистых веников, которыми седобородый богатырь мел полы. Мне кухонный мужик Параскевина кого-то напоминал, я был практически уверен, что это он еще недавно продавал гриб чагу вместе с целебными травами на мочаловском рынке. Но не он ли навещал нас, когда я был еще маленьким, принося тете Маше на именины букетик подснежников и время от времени медовые соты? Неужели ma tante Marie называла «князюшка Муравушка»… кухонного мужика? Впрочем, чего не бывает при советской власти? Николай Филаретович окликал его: «Вавка!» – как мне послышалось. «Безголовый черт!» – крикнул однажды на весь дом, не находя какого-то инструмента в своей зубодерне, «врач в области головы». Но когда тетушка-бабушка привела меня к Параскевиным в первый раз, нас встретил именно кухонный мужик, церемонно раскланялся с ней и что-то пробормотал. Я ушам своим не поверил. «Permettez moi, princesse, soigner ce plantard docile», – донеслось до меня. Слишком уж не вязались эти куртуазные французские слова с дремучей бородой. Я понял, что «ce plantard docile» («податливый отпрыск») – я, и обо мне просит разрешения позаботиться кухонный мужик Параскевина. Ma tante Marie только любезно кивнула ему в ответ. Вскоре я уже сидел в зубоврачебном кресле. Старик Параскевин осмотрел мои зубы и сказал, что один-придется удалять. «Моя дочь, молодой специалист, это сделает лучше, чем я», – сказал Николай Филаретович. Не скрою, что я похолодел от страха. «Неужели вы так меня боитесь? – раздался мягкий женский голос, жеманно растягивающий гласные. – А один мальчик, мой маленький поклонник, спросил меня недавно, прочитав вывеску: «Скажите, Алла Николаевна, это фамилия у вас такая: „Безболи“»? Ко мне бесшумно приблизилась девушка или совсем юная женщина. Она нисколько не походила на своего приземистого пузатого отца. Тоненькая, стройная, пышные каштановые косы туго обмотаны вокруг миниатюрной головки. Вся она походила на туго натянутую проволочку, и от нее исходил ток. О ней говорили в поселке, что она очень легкомысленна, что у нее много поклонников и перед ней трудно устоять. Я взглянул на ее маленькие ручки. Неужели они способны рвать зубы? Но она мне уже сделала обезболивающий укол (во рту запахло медом, а не медицинской химией), и через несколько минут зуб был вырван действительно без боли, что с удивленным облегчением я вынужден был признать. «Видите, – улыбнулась она, – скажете, по знакомству я рву зубы вместе с головой?.. Надеюсь, вы больше не боитесь меня? Зайдите ко мне послезавтра вечером, я взгляну, как заживает у вас лунка». Лунка заживала хорошо, и врачиха, бросив на меня быстрый взгляд, вдруг предложила полувопросительно: «Пойдем погуляем…» Я подумал, не на знаменитую ли мочаловскую танцплощадку она меня приглашает. Место славилось на всю Московскую область, хотя слава у него была недобрая. Танцплощадкой считалась прогалина между старыми липами, примыкавшая к Софьину саду. Иногда на этой прогалине играл театр «Красная Горка», обычно же там просто собиралась молодежь, приносили патефон и танцевали. Место это имело другое, более фамильярное название «Пятачок». К танцующим нередко присоединялись блатные, с которыми у меня были свои отношения. Говорят, на танцплощадке вопреки всем запретам своего строгого отца царила Алла Параскевина. Лишь в последнее время, окончив стоматологический институт, она перестала туда ходить. В тот вечер Алла повела меня в противоположном направлении к отлогому спуску. Внизу совсем недалеко от параскевинской (и от Совиной) дачи, крадучись, копошилась Таитянка.