Источник - читать онлайн книгу. Автор: Джеймс Миченер cтр.№ 259

– Потому что жить так, как мы живем на Юденштрассе, морально оскорбительно.

Эта простая истина поразила Леа, и она тихо сказала:

– Я отправлюсь с тобой.

– Уезжать нам придется очень скоро, – загадочно добавил Элиезер. – Еврейские книги придется сжечь, и, как только я закончу работу, им предстоит исчезнуть.

И в 1543 году даже такие благодушные евреи, как Исаак Готтесман, поняли, какое их ждет будущее, потому что Мартин Лютер, их недавний герой, одолевший церковь, теперь обрушился на них с такой яростью, которую мог предвидеть только такой мудрец, как ребе Элиезер. Тщетно попытавшись обратить в лютеранство несгибаемых евреев и обнаружив, что они относятся к протестантам столь же непримиримо, как и к католикам, Лютер лишил их всех надежд, начав с такой яростью бичевать их в своих проповедях, что это граничило с одержимостью или с откровенным помешательством. «Отравители источников, ритуальные убийцы, сеятели чумы, поклонники черной магии! – это были лишь самые мягкие из оскорблений, которые он обрушивал на них. – Еврейские банкиры высасывают все жизненные соки из общины, а еврейские врачи травят благородных пациентов. Синагоги должны быть снесены с лица земли, свитки Торы, где бы их ни удавалось найти, сожжены, дома разобраны по кирпичикам, а евреев – выгнать в открытое поле, пусть живут как цыгане. Я вырву им языки из глоток, – пригрозил протестантский владыка, – если они не признают, что Бог воплощен в Святой Троице, а не един». И он призвал всех богобоязненных христиан выгонять евреев, как диких зверей, со своих земель.

Удар, с которым наконец захлопнулась дверь, был ужасающим, потому что, хотя эти обвинения веками ходили в Рейнской долине, они странным и чудовищным образом обрели голос. И тем же вечером ребе Элиезер объявил своей семье:

– Завтра мы пускаемся в путь к туркам.

– Ты хоть знаешь, где это? – спросила жена.

– Мы поднимемся по Рейну, – ответил он, – пересечем Венгрию и спустимся по Дунаю к столице великого турецкого султана. – И только его жена могла понять страх и одиночество, прозвучавшие в этих словах.

Но Элиезер не мог оставить Гретц, не выполнив своего последнего обязательства перед общиной, и перед самым отъездом он собрал ее лидеров в своей узкой комнатке.

– Я думаю, – сказал он, – что вы должны немедленно оставить Германию. Те, кто не сможет пойти на риск длинного пути в Константинополь, должны перебраться в Польшу, где есть свобода.

Его предложение было встречено возгласами протеста, и он добавил:

– Я знаю, как глубоко вы любите Германию и надеетесь, что придет день, когда вы обретете в ней мир и покой. Исаак Готтесман согласен возглавить тех, кто остается, и, может, с ним вы и найдете тот мир, которого ищете.

– Передумай! – обращаясь к племяннику, взмолился Готтесман. – Это сумасшествие пройдет, и нас, евреев, будут ждать столетия расцвета в этой прекрасной стране, потому что все мы немцы.

– Я чувствую себя обязанным спасти душу иудейства, – сказал ребе Элиезер, и следующим утром его здесь уже не было. Но когда он в последний раз проводил свою семью через железные ворота, его жена оглянулась и с тоской посмотрела на маленьких детей, которые, плача, смотрели, как она уходит, и она издала горестное стенание всех еврейских матерей, оставлявших гетто, в которых они пытались как-то наладить жизнь:

– Наша маленькая улочка, какая на ней царила любовь!

Когда семья бар Цадока достигла границы Германии, на них налетела банда каких-то всадников, обративших внимание на красоту обеих женщин, Леа и Элишебы, которой было почти одиннадцать лет. Они стали так настойчиво досаждать им, что ребе с сыном пришлось защищать своих женщин от этих конных бандитов, которые орали: «Давайте позабавимся с евреечками!» Между ними завязалась серьезная драка. Наездники хлестали четырех евреев плетьми и наконец сбили Леа с ног.

Когда Элиезер увидел, что его жена упала, он кинулся на одного из нападавших, схватил его за ногу и попытался стащить с седла, но другие с такой яростью налетели на него, что Леа погибла под копытами. Охваченный горем, которого он никогда раньше не знал, ребе Элиезер повел детей в Венгрию.

В этой стране сын раввина заболел, и, так как у них не было денег купить ему лекарства, он тоже умер. И спустя много времени ученый со своей дочерью Элишебой оказался в Цфате.

ХОЛМ

– Господи Иисусе! – воскликнул Кюллинан, рывком вынырнув из сна и сев на койке. Было три часа утра. Он был весь в испарине, и приснившийся ему образ двух деревьев был столь же четок, как и звезды, сиявшие над палаткой.

Первое дерево он увидел, будучи майором Кюллинаном, бомбардировщик которого в самом конце Второй мировой войны базировался на базе Ацуги в Японии. Как-то мартовским утром в гостиничном номере, который разделила с ним очаровательная японская девушка, он после прекрасной ночи любви лежал в постели и рассеянно смотрел на вишневое дерево, на котором ранний теплый бриз играл первыми весенними цветами. Это было совершенно не такое дерево, которые он знавал в Америке: мощный узловатый ствол нескольких футов в обхвате можно было бы считать мертвым, если бы не несколько живых побегов, усеянных цветами.

– Почему бы не спилить это старое дерево? – спросил он у девушки.

– Спилить? – не веря своим ушам, откликнулась она. – Я привела тебя сюда… к самому лучшему дереву в Японии… к самому знаменитому– – И, помогая себе жестами, она объяснила, что японцы ценят такое дерево больше всех прочих, потому что тому, кто смотрит на него, оно напоминает, что пусть оно старое и на краю гибели, но и в нем сквозь кору мощно пробивается пульсация жизни; и поскольку, лежа здесь, он искренне радуется присутствию девушки, тихой гостинице и старому дереву, то, значит, он что-то понял о душе японцев и об их ценностях.

– В Америке, – сказал он, – всякий уважающий себя фермер давно бы срубил эту старую корягу. Но я понимаю, что ты имеешь в виду.

Потом в марте та же самая девушка показала ему в Токио сад бонсаи, где он увидел карликовые деревца высотой не больше шестнадцати дюймов, которым было двести лет от роду; восхищение, которое он испытывал, разглядывая их, было столь очевидно, что она отвела его к своему дяде, и в первый раз он понял, что она не проститутка, а тонкая девушка, получившая образование в колледже, которой приходится выживать после военного краха империи. Он показала бонсаи дяди, известный во всей Японии, – карликовое вишневое деревцо, которому было более трехсот лет; ствол его был еще более дряхл, чем у дерева в гостинице. Он представлял собой почти сплошное дупло, черное и безжизненное, с бесчисленными сплошными дырами там, где когда-то росли ветви – и опять-таки на нем буйно цвела единственная ветка, сплошь покрытая цветами.

– Это чудо, – сказал старик. – И ее корни, и эти цветы.

Второе дерево он нашел в Макоре – очень старую оливу, сухую растрескавшуюся реликвию прошедших веков; она существовала лишь в виде сплошного дупла, окруженного остатками живой древесины, но, как и вишня в Японии, этот патриарх – наверно, ему было не менее двух тысяч лет – все же выкинул из своего умирающего тела мощные прекрасные ветки, которые продолжали приносить плоды. Впервые заметив это потрясающее оливковое дерево, он не вспомнил вишню в Японии, но как-то в августе, сидя под ее ветками и пытаясь представить Макор времен императора Веспасиана, Кюллинан как-то по-новому увидел дерево и, щелкнув пальцами, воскликнул: