См. статью "Любовь" - читать онлайн книгу. Автор: Давид Гроссман cтр.№ 171

Фрид: Что делать? Он и так несчастный… Он даже не знает в точности, чего он хочет. Нужно помочь ему преодолеть этот период…

По временам Фрид чувствовал себя так, как будто он присутствует в мастерской вспыльчивого живописца, который малюет нечто двумя руками сразу, кривится от досады и с отвращением вырывает незаконченный лист, чтобы тут же с неистовством наброситься на следующий. У Фрида не осталось даже тени наивной иллюзии, будто этот ребенок принадлежит ему. Семь мерзостей клокотали в этом юном сердце, не ведавшем, как управлять ими. Временами его охватывала какая-то неприятная болезненная восторженность, отчаянно требовавшая выхода, но не способная отыскать для себя нужное русло. Несмотря на это все, Фрид ни на минуту не переставал любить его и непрерывно изобретал в своем сердце оправдания этой неразумной всепрощающей любви. Придумывал тысячу и одну причину, по которым мальчик достоин снисхождения, приписывал ему черты характера, намеренья и чувства, которых не было и в помине, но за которые несчастный старик стремился ухватиться, лишь бы не лишиться последней своей привязанности и возможности поддерживать хоть какие-то отношения с этим чужим и диким подростком. В дополнение ко всему Казик был наделен удручающим врожденным талантом: благодаря своим сложным и многозначным отношениям со временем (см. статью время) он был способен одновременно наблюдать процессы роста и распада в любой вещи и любом человеке. Всякое живое существо, всякое растение в его глазах являлось жестоким полем боя этой никогда не утихающей борьбы между жизнью и смертью. Все это угнетало его и усиливало присущую ему агрессивность, которая не знала теперь никаких границ.

Однако из мешанины злобных порывов и мучительных ощущений случалось иногда прорасти юноше, способному даже доктора удивить своим здравомыслием и твердостью духа. Решительностью своего мнения. Неожиданным оптимизмом, который, подобно лекарству, организм сам производит для заживления всех ран нелегких дней возмужания. В три тридцать ночи метания Казика слегка поутихли и в его поведении наметилась некоторая гармония, возникло некое соответствие между привычным смятением и смутным осознанием своих возможностей. В глазах его начал светиться какой-то иной взгляд — любопытный и уверенный. Светлый. Исстрадавшееся сердце врача распахнулось навстречу этому взгляду. Казик пришел и уселся у его ног, взял его старую морщинистую руку в свои ручонки и принялся расспрашивать о некоторых вещах, которые уже слышал от него много лет назад, в раннем детстве. Верно ли то, что ему запомнилось? Когда-то Фрид пытался дать ему представление о том мире, который простирается за стенами их вечно запертого дома. О других людях (см. статью воспитание). У доктора помутилось в глазах. Неужели ему предстоит потерять и этого ребенка? Сколько утрат и расставаний может выдержать человек? Еле слышным голосом он пробормотал, что да, верно, снаружи имеется огромный мир, населенный множеством всяких людей. Действительно, есть жизнь и за пределами их павильона. И мгновенно возненавидел мечтательную улыбку, вспыхнувшую в уголках губ мальчишки. Казик полюбопытствовал, что же это за жизнь, которой они живут там, но Фрид с трудом выдавил из себя:

— Живут…

Тогда Казик спросил, любят ли эти люди свою жизнь. Фрид хотел соврать, но почувствовал, что не в состоянии этого сделать. Было что-то в этом малыше, что делало ложь невозможной и отвратительной. Что превращало ее в напрасную трату времени и косвенным путем в разрушение самой жизни. Казик выслушал ответ Фрида (см. статью инвалидность) и в некотором недоумении принялся обдумывать его. Потом спросил, а сколько их, этих людей, снаружи. Врач назвал число, которое представлялось ему достаточно правдоподобным и способным удовлетворить любознательность подростка. Казик разинул рот. Он не мог ни осознать, ни представить себе такого огромного числа и снова усмехнулся своей болезненной скептической ухмылкой. Не валено, сказал он, сколько их там в точности, он уверен, что хотя бы один из всех обязан любить жизнь и он, Казик, готов быть этим единственным. Взволнованный доктор спросил в свою очередь, что это, по его представлению, — любовь к жизни? И как он понимает счастье? Но этот вопрос оказался уже слишком сложным для Казика, его способность формулировать и связно излагать свои мысли была удручающим образом ограничена. Он вряд ли сумел бы описать даже самые заурядные свои ощущения.

— Это что-то хорошее, — промямлил он. — Что-то такое, чего я хочу. Что-то, что обязано быть там, снаружи. Пойдем туда, я хочу найти его.

И тотчас после этого, без долгих сборов и приготовлений, двое поднялись и отправились в путь.

См. статьи сомнамбулизм и жизнь, радость жизни.

— непосильная ноша, обуза. В переносном смысле тревога, несчастья, страдания, нужда или тяжкое душевное состояние.

Согласно Вассерману: жизненный компас, маяк, мерило всех решений человека. Вассерман видел в проявлении внимания и сочувствия к чужому страданию, в ясном осознании их важности, высшую цель пребывания человека на земле. Более того: как уже было сказано, считал их самым естественным и доступным человеку протестом против всякой несправедливости и угнетения. Органичным выражением его свободы. Ценность личности всякого человека, по мнению Вассермана, определяется чужим страданием, которое он сумел предотвратить, или той мерой, на которую он сумел это страдание ослабить.

Примечание редакции: По-видимому, излишне напоминать тут, что Вассерман никогда в жизни не стоял перед дилеммой: допустимо ли причинить страдание ближнему ради спасения своей жизни? Вместе с тем редакция полагает, что это пассивное, совестливое и идеально нравственное мировосприятие было настолько прочно укоренено в его душе, что, вполне возможно, он предпочел бы погибнуть, чем причинить кому-то страдание. Всякий диспут с Вассерманом на эту тему представляется подобным обсуждению нюансов расцветки радуги со слепым.

— сомнамбулизм, хождение во сне, продвижение Фрида, Казика и других мастеров искусств (см. статью деятели искусств) от павильона Фрида к домику Отто.

Движение это началось в четыре двадцать семь утра, когда Казик достиг возраста двадцати двух лет. Они шли по аллее, тянувшейся вдоль птичьих вольеров. Миновали могилу Паулы и свернули на Тропинку вечной юности. Путешественники представляли собой кучку усталых, до предела изможденных людей, из последних сил тащившихся следом за Фридом. Казик был их последней надеждой, последним безумным упованием. Каждый из них показал юноше место своего обитания, конуру, в которой он спит или осуществляет те удивительные деяния, которые позволяют ему претендовать на звание художника и мастера искусств, и объяснил, кто он такой и в чем состоит его особое дарование. Они не были многословны. Несколько скупых фраз дополнялись выразительными жестами и тяжкими вздохами…