В доме своем в пустыне... - читать онлайн книгу. Автор: Меир Шалев cтр.№ 50

«Ты оставил на моей постели следы своего зада», — смеется она.

Мы лежим с ней в одном из наших обычных мест, на белом каменистом обрыве высохшего водопада, неподалеку от котлована. По субботам сюда приходят туристы, принося с собой крики, и грязь, и запахи, но в будни здесь нет ни души, и всякий раз, когда мы с Роной приезжаем сюда, мы играем в одну и ту же игру: я лежу на спине на краю утеса, свешиваясь по пояс над обрывом, а она сидит на моем животе, и только ее вес удерживает меня от падения.

Мы хохочем и качаемся, судорожно схватившись за руки. Костяшки ее пальцев белеют. Силуэт ее тела вырезан в ткани голубого неба, что сверкает за нею. Я не говорю ей об этом, и она не знает.

В пустыне есть знаки и останки, дороги и следы, но в том, что касается меня, то, кроме тех мест, где побывала Рона, пустыня пуста от воспоминаний.

«Следы чего своего я оставил у тебя в постели?»

Ее кожа меняет свой характер, и гладкость, и цвет от места к месту. Вот тут — пушок затылка и гладкость шеи, а там — складка смеха у глаза и отпечаток подушечки большого пальца. Здесь это душистое ничейное пространство меж внутренней стороной бедра и краем влагалища, там — шероховатость локтя, а тут — грудь и белизна, выпуклость, веснушки и сосок.

— Они остались и не проходят.

— Следы?

— Нет, дебил! Веснушки.

Я щурю глаза.

— Мне кажется, что некоторые из твоих веснушек шевелятся.

Она смеется. Ее глаза широко раскрыты и таращатся, ее соски розовеют и испытывают. Она не похожа на Тёть, у которых кожа оливковая, а волосы черные, а соски круглые и темные, и границы их описаны циркулем. Она не похожа на Тёть, соски которых испуганно тают и растворяются в белой коже грудей. Я подглядывал, и я видел, сестричка, а то, что я видел, я не забываю.

— Если ты посмеешь встать, — я сильнее ухватываю ее руки, — мы упадем вместе.

— И умрем? She asked hopefully [102] .

— Только я, любимая. У тебя нет для этого причин.

Колючки терновника и большие зонтики укропа поселились на старой дороге. Резеда и дикий овес выросли из древних вмятин копыт и подошв. Там и сям из плотно утрамбованной земли торчат бугорки кротовых нор. Только остроглазые и умноногие способны различить мольбы древних маршрутов, взывающих к ним из земли, или укоры скалистых утесов, отполированных тысячью лет, и ветров, и ног и все еще высящихся в своем великолепии.

«Когда-то здесь была дорога, а теперь она умерла», — сказал я как-то Большой Женщине.

Малышом я был тогда и заслужил объятие всех ее рук и похвалу изо всех ее ртов.

«Он говорит, как поэт», — сказал рот Мамы.

Губы целовали. Руки касались. Глаза увлажнялись. «Как жаль, что твоего Отца нет с нами, Рафаэль, послушать, как красиво ты говоришь».

МЕДЛЕННО-МЕДЛЕННО

Медленно-медленно сужается кольцо. Женщины уже не блуждают по всему дому. Одна за другой они собираются в гостиной, соединяясь в единое большое тело единой Большой Женщины.

Ее десять ног всё ближе и ближе, пятьдесят ее растопыренных пальцев вытянуты вперед, пять ее голосов, которые раньше доносились до меня отраженными от стен, теперь слышны из пяти ее голов, обращенных к тяжелому занавесу:

«Где же наш Рафаэль?»

«Может, в стенном шкафу?»

«А может, он под кроватью?»

«А может, он за этим занавесом?»

«Вот выглядывают его маленькие ножки!»

Игра окончена. Я выдыхаю последние остатки воздуха, задержанного в легких, натягиваю на лицо широкую улыбку, рывком отодвигаю занавес и делаю шаг вперед, к десяти протянутым, обнимающим, прижимающим рукам.

«Вот он я».

ВЕСЕННИМ УТРОМ

Весенним утром, в будний день пасхальной недели, господин Шифрин пришел в коровник Дедушки Рафаэля, сел на один из бидонов и заплакал.

Дедушка посмотрел на этого человека, когда-то элегантного и стройного, а теперь выглядевшего опустившимся и жалким, и в нем пробудились сострадание и гнев. Он велел своему сыну, он же мой Дядя Реувен, продолжать раздачу корма коровам, а сам перепрыгнул через забор и вошел в соседский дом.

— Встань, безумица! — сказал он госпоже Шифриной, схватил ее за руку и вытолкнул на веранду. — Сиди здесь! — приказал он ей, а господину Шифрину, который стоял и трясся за его спиной, велел одеть маленькую Рахель.

Мама подсматривала сзади. Рыдания госпожи Шифриной, смущение ее мужа, растущая обида их дочери — прошло немало времени, прежде чем Рахель оказалась одетой.

— Выведите ее во двор, — сказал Дедушка Рафаэль.

Не знаю, что вселило в него такую уверенность и властность. Быть может, ощущение неотложности, это порождение близящейся смерти, быть может — желание еще раз принести пользу, исправить, помочь.

Господин Шифрин взял было дочь на руки, но Дедушка Рафаэль остановил его:

— Не так, дайте ей руку, пусть шагает сама, — а Рахели сказал: — Смотри на солнце, оно высушит тебе слезы.

Рахель открыла глаза, подняла голову и чихнула.

— Это солнце, — сказала она, и ее голос был уже низким, густым голосом слепых. — Я чувствую его на лице.

Она шла с отцом по краю двора, одна рука — в его ладони, вторая трогает, потом гладит, потом перебирает палки забора.

— Пойди с ней в угол двора, соберите там яйца, — велел Дедушка Рафаэль своей дочери.

Взявшись за руки, девочки вошли в тень деревьев, где обычно неслись Бабушкины куры. Мама закрыла глаза, и они обе ползали в темноте на четвереньках, шаря среди колючих соломинок и твердых комков земли и нащупывая руками гладкость яичных скорлуп.

«Даже сейчас, когда я тоскую по ней, я закрываю глаза, — сказала она мне. — Может быть, так ей будет легче вернуться ко мне. Я открою их, как открывают дверь, и вот они мы — стоим друг перед другом и сразу обнимаемся».

Подружки вышли за ограду и стали прогуливаться по склону. Стояла весна, и они чистили и ели сунарию [103] и дикую горчицу, и Рахель громко смеялась. Госпожа Шифрина смотрела на них с веранды и не осмеливалась заговорить.

— Я устала, — сказала Рахель немного погодя. Но вечером она снова встала с постели и села за кухонный стол, дожидаясь своего отца.

— Нож? Ты даешь ей нож?! — закричала ее мать, когда увидела, что они вдвоем нарезают овощи на ужин.

— Осторожней, Рахель, — сказал господин Шифрин. — Рука с ножом должна все время помнить, где вторая рука.