Раскаявшийся - читать онлайн книгу. Автор: Исаак Башевис Зингер cтр.№ 18

«Вот слова настоящего современного человека!» — прошептал мне на ухо демон.

Я лег в постель, но заснуть не смог. Я чувствовал, что люблю Сару.

Сегодня она моя жена и мать моих детей.

Той ночью я решил не говорить о своих чувствах ни Саре, ни ее отцу до тех пор, пока не разведусь с Цилей. Но вдруг Циля не согласится? Я боялся писать ей. Если она узнает, где я, то сможет доставить множество неприятностей. Такова современная жизнь: несправедливость всегда сильна. Хуцпа, то есть наглость, — суть всех современных людей, в том числе и евреев. Мы так прилежно учимся у гоев, что уже превзошли их. Конечно, элементы хуцпы есть и в характере набожных евреев. Они так же упрямы и не склонны к подчинению. Что ж, такой вид хуцпы неизбежен. Но не будем сейчас об этом.

После того как я решился написать Циле, меня охватили уныние и отчаяние. Я хотел порвать с прошлым, забыть о нем и вот теперь сам же начинал все заново. Я плохо спал, мне снились кошмары, и просыпался я с чувством, что, как принято говорить, игра не стоит свеч. Какую дорогу ни выбери, на всех есть препятствия. Быть может, действительно лучше покончить с собой? Я старался не думать об этом, но мысли о самоубийстве преследовали меня с детства, еще с тех пор, когда я ходил в хедер. Уже тогдая чувствовал, что все мои начинания обречены на неудачу. От родителей я слышал, что самоубийство — страшный грех. Но сам с этим не соглашался. Почему человек не может по собственной воле расстаться со своим телом? Когда я читал историю Ханы, которая после смерти семерых своих детей покончила с собой и все же попала на небеса, это меня несколько успокаивало. Если самоубийца мог попасть в рай, значит, не такой уж страшный проступок он совершил. Сегодня я знаю, что это грех. Самоубийцы швыряют Богу его величайший дар: свободу выбора. Но ведь бывают и такие обстоятельства, в которых человек не может больше выбирать свободно. Даже страданию есть предел.

Да, я впал в меланхолию. Но, несмотря на это, умылся и пошел к цанзским хасидам. По дороге я зашел в магазин, где продавались религиозные принадлежности: талесы, филактерии. Продавец удивленно посмотрел на меня и спросил:

— Вы раскаявшийся?

На что я ответил:

— Очень хотел бы им стать.

В доме учения меня встретил реб Хаим. Увидев мой талес и филактерии, он сказал:

— Что ж, вы возвращаетесь домой.

Молился я с тяжелым чувством. Даже когда я завязывал ремешки филактерий и целовал пальцы, дьявол не успокаивался: «Ты разыгрываешь фарс. Тебе прекрасно известно, что филактерии — это просто лоскутки кожи, содранной с коровы. А то, что ты повторяешь — перворожденный осел должен быть выкуплен или обезглавлен, — просто последствия финикийского язычества. Корова не заслужила, чтобы с нее сдирали шкуру, а баран — чтобы его приносили в жертву, и перворожденный осел не заслужил, чтобы ему отсекли голову. Все это, как и Талмуд, и Библия, устарело и покрылось пылью веков. Даже то, что написано в филактериях — ты должен любить Бога всем сердцем, душою и телом, — не имеет оправдания и смысла. Что сделал Бог для евреев, которые так его любят? Он любит вас? Где была его любовь, когда нацисты мучили еврейских детей?»

Я уже много раз слышал эти аргументы, но никогда не знал, как на них ответить, и — зачем отрицать? — не знаю этого и сейчас. Тогда я сказал дьяволу: «Ты совершенно прав, но если у меня не хватает мужества умереть, то я должен стать евреем. Разве носить филактерии глупее, чем галстук или шляпу с пером? Если еврейство всего лишь игра, я предпочитаю играть в нее, а не в футбол, бейсбол или игры политиков. Даже если Всемогущий плох, лучше говорить с несправедливым творцом Вселенной, чем с негодяями из КГБ. Бог, по крайней мере, мудр. А нечестивцы ко всему еще и глупцы…»

Я рассказываю все это вам, чтобы показать, как сложно современному человеку вернуться к Богу, как глубоки в нас сомнение и разочарование. Я продолжал молиться, но сатана не оставлял меня ни на секунду. Когда я читал: «Благ Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его», сатана кричал: «Ложь, он милостив только к кучке богачей и влиятельных негодяев». Когда я читал: «Близок Господь ко всем призывающим Его», сатана замечал: «Разве набожные евреи не возносили Ему молитв из гетто? А что сделал Он для них во времена Хмельницкого? Ведь по твоей теории именно тогда евреи достигли высочайших ступеней духовности…»

Он ни на миг не переставал искушать меня. Он был со мною, когда я спал и когда бодрствовал. Я решил не отвечать ему, обращать внимание не больше, чем на тявкающую собачонку. Он кощунствовал, поносил всех и вся, а я продолжал молиться. Он засел у меня в голове, не оставлял, но он не мог запечатать мои губы. Я все же прочел Восемнадцать благословений, пусть и без особого пыла.

В тот же день я обо всем написал Циле. Написал, что хочу стать набожным евреем, таким, какими были мой отец и дед, и что прошу ее помощи, прошу согласиться на развод. Я был уверен, что она не ответит или натравит на меня адвокатов заодно с полицией. С тех пор как евреи начали подражать гоям, кто знает, на что способна еврейская полиция?

Все следующие дни я жил, как осужденный. Молился, изучал Гемару, ел в кошерном ресторане. Когда я сказал официанту, что не ем мяса, он посмотрел на меня очень странно, словно был готов затеять спор. У меня не было ни малейшего желания препираться по этому поводу, так что я просто сказал ему: «Я склонен признать вашу правоту, но, пожалуйста, принесите то, что я прошу».

— Желание клиента для нас закон, — ответил он, пожав плечами, и принес заказ.

Сложнее пришлось позже, когда реб Хаим, услышав, что я против убийства животных, сказал:

— Но это не приблизит вас к Богу.

— Реб Хаим, — ответил я, — тот, кто видел, как едят людей, никогда не сможет съесть животное.

— Не надо пытаться быть сострадательнее Всемогущего.

Тогда я понял, что отношение к вегетарианству навсегда останется барьером между мною и окружающими меня набожными евреями. Они считают отказ от мяса прихотью гоев и евреев, забывших веру отцов. Они воспринимали это как попытку стать слишком уж благочестивым. Один из цанзских хасидов даже сравнил меня с Исавом, который, как говорится в Талмуде, стараясь походить на истинно благочестивого человека, спросил у своего отца, как отделить десятину соломы. Когда реб Хаим впервые пригласил меня, его жена приготовила молочный суп, но он хотел, чтобы я пришел к ним в субботу, так что хранить свое вегетарианство в секрете было больше невозможно. Кажется, он даже немного испугался, узнав, что я даже в субботу не ем ни мясо, ни рыбу.

Однако я был твердо настроен жить такой жизнью, какой хотел и которую сам считал верной. Если бы в результате мне пришлось оказаться в полном одиночестве, я бы не счел это трагедией. Сильный духом может вынести и такое.

Как раз в это время пришло письмо от Цили. Это было большое письмо, своеобразная исповедь на тридцати страницах. Оно и сейчас где-то у меня хранится, и, поверьте, — это документ! Суть письма заключалась в следующем: во-первых, во всех бедах и ошибках Цили виноват я. Это я послужил для нее дурным примером. В этом она абсолютно права. Во-вторых, она завидовала моей решимости порвать со всем и вся. Бывали времена, писала она, когда и ей хотелось сделать то же самое, но, увы, у нее не хватило решимости и веры. Она писала, что продолжает встречаться со стариком профессором и он согласен развестись со своей женой и жениться на Циле. Она была готова дать мне развод, но просила о «небольших уступках». Несколько страниц касалось бизнеса. Я оставил все дела без присмотра, но мои партнеры вовсе не стремились лишить меня всего. Еще Циля наняла адвоката, чтобы позаботиться о нашем имуществе.