Катарина, павлин и иезуит - читать онлайн книгу. Автор: Драго Янчар cтр.№ 96

Симон попытался погладить ее. Она оттолкнула его руку.

– Я больше не могу, – сказала она. – Убей его, убей, перережь ему глотку.

Симон отпрянул.

– Он упрятал тебя в тюрьму, превратил меня в полковую потаскуху, я ведь была потаскухой, его офицерской шлюхой, ты должен его убить. Прикончи его, – сказала она. – Его надо убить. Он сам этого хочет. Ни живой и ни мертвый. Избавь его.

Ее лицо стало суровым, словно лицо ангела с мечом. Колокольный звон заполнил пространство между озером и горами. Зазвучал над темной утренней гладью воды, под куполом неба, долетел до светлых скалистых гор. Звон разбудил озеро, закричали чайки; разбудил поле и лес, закаркали вороны. И поплыл вверх, в хрустальную тишину, туда, где на снег горных вершин, пронзая облачное небо, падал сноп яркого света. Это был сияющий конус, который видел церковный художник, когда писал на стене церкви свою картину: ангела с мечом, грешников, землю и небо. Перед глазами Симона сверкал этот конус, этот сноп света, а под ногами переливался красками весь земной мир. Он стоял рядом с церковью на берегу Штарнбергского озера, и на стене церкви в Фельдафинге была запечатлена зеркальная картина долины, которая простиралась внизу. Картина была порождена сновидением, а то, что Симон видел сейчас, было реальностью. По крайней мере хотя бы один раз сон стал зеркальным отражением реального мира, немного иным и все же тем самым. Мир, увиденный глазами человека, – на миг увиденный глазами человека, – был воссоздан рукой провинциального художника, его непослушной, неумелой рукой, которая хотела нарисовать то, что лежало там, за озером, вплоть до хрустальных гор, до светлого сияния, поднимающегося в небо и опускающегося из него. Эту струю света, что соединяет небо и землю – и то и другое, – увидел художник и захотел воплотить их – землю и небо. Колокольный звон замолк, стихли крики чаек, вороны опустились на поля и ветви деревьев. Но эта световая струя, эта небесная лавина, прорвавшаяся сквозь дыру в небесном куполе, этот обвал вниз и этот зеленый взрыв, устремленный вверх, – куда они должны были дойти? Как на стенной росписи, туда, к Святому Духу и Богу Отцу? От Духа – птицы, изображенной в самой верхней части картины, – исходит свет, сияет сквозь корону, которую с двух сторон держат Бог Отец и Бог Сын. Они сидят наверху, каждый на своем престоле, так, как сидят короли, на них голубые мантии, в таких ходят князья, в руках у них скипетры, какие привычно видеть в руках у епископов, друг против друга сидят Отец и Сын, Бог и Бог, и держат в своих руках корону мира, сквозь которую льется небесный свет. Льется сквозь небо, сквозь корону, сквозь облака и падает на двух ангелов с большими опущенными крыльями. Ангелы стоят на земле. У одного из них в руках меч, у другого – щит, они стоят на земле, но освещены светом, который струится с небес, всей своей тяжестью падает с небес на землю и на них. А вокруг них и над ними – убогие нагие тела смертных людей, праведников и грешников, они подобны муравьям и так же суетливо и упрямо, как муравьи, карабкаются по лучам света вверх, к Богу Отцу, и Богу Сыну, и Богу Святому Духу, они поднимаются вверх, оборачиваются, падают, множество убогих тел, голых тел падает вниз, стремительно летит вниз по струящемуся с небес потоку света; унесенные с земли страшным взрывом, одни летят в головокружительную бездну, другие валятся назад, на землю, к ногам двух страшных ангелов. И снова поднимаются, выпрямившиеся, с поднятыми, устремленными к небу руками, а потом, все более скорченные, скрюченные, превращаются в шары, вертящиеся в пустом пространстве между небом и землею. Ангелы стоят на тверди, расположенной между небесами и миром, который лежит у них под ногами. А еще под их ногами – Смерть. Смерть, которая у немцев выступает в облике мужчины, не так, как у нас, ведь у нас Смерть – женщина; провинциальный художник изобразил Смерть на коне, нарисованная им Смерть держит в усталых руках косу, косой, которая время от времени вырывается из ее усталых рук, она уничтожает все новые и новые жизни; у живописца Смерть сидит на дряхлой кляче, костлявые ноги Смерти пришпоривают заморенную лошадь, копыта которой увязли в тяжелой грязной земле. И Симон при виде этой наивной картины, копии каких-то старых мастеров, понял, что означает свет, льющийся на горы, этот поток, идущий с небес и одновременно вырывающийся из земли ввысь. В этом водовороте света по этому лучу поднимаются, а потом падают души, которых мы не видим. Так при взгляде на свет над озером он понял то же самое, что уразумел художник, поставивший у стены свою лестницу. И внезапно он ощутил, что это подобно состоянию между сном и бодрствованием. В часы своей провидческой бессонницы он узрел и понял: все время здесь и все время с нами находятся души, наши души и души других людей, души умерших и души еще не рожденных. Все это существует одновременно, все существует здесь и сейчас. И сон нам дан только для того, чтобы мы не осознавали этого постоянно, чтобы на время позабыли об этом. Тот, кто владеет даром бдения так же, как он, Симон, тот сознает, что означает этот свет, струящийся из-под купола неба, льющийся на землю потоком оттуда, где царит вечное бдение и вечное понимание всего. На землю, накрытую куполом неба, на землю, где нет ничего, кроме смерти.

На заре, занимавшейся над Добравой, по темному лесистому склону шел огромный и страшный олень, отец рассказывал о нем, батраки в Добраве в страхе трепетали перед ним каждую осень, когда начинался олений гон, охотники подстерегали его с бьющимся от волнения сердцем, но так никогда и не смогли поймать. Этот олень в ноябре, в день всех святых и всех усопших, приносил смерть любому, кто оказывался у него па пути. Тихим ноябрьским утром сквозь низкие облака над церковью святого Роха пробивался первый утренний свет; тусклый свет падал вниз, на луга, на ворон, сидевших в кронах деревьев, па овец, беспокойно сновавших за оградой. Олень остановился на лесной просеке и медленно, вслед за падающим на землю светом, спустился с холма, он осторожно переступал через валежник, чтобы ни одна ветка не хрустнула под его копытами, под его тяжелым телом и огромными рогами. В лесу еще царила тьма, на опушке света было больше, от болотистой топи по берегам реки поднималась туманная дымка, отражаясь в спокойном, всевидящем, опасном взгляде оленя. Он вышел из лесу и направился к овцам за оградой, те затоптались, забеспокоились. Когда в полной тишине он сделал еще несколько шагов, овцы начали блеять и забегали вдоль ограды, некоторые вместе с ягнятами спрятались в открытом хлеву и оттуда своими невинными, своими овечьими, ягнячьими, божьими глазами смотрели в чистое утро, в облачное спокойное утро, из которого выступало огромное, опасное, вызывающее ужас животное. Только валух, выхолощенный баран, крупный и тяжелый, остался возле ограды, всей своей тяжестью врос в покрытую травой землю и, словно зачарованный, смотрел на пришельца; может быть, он был испуган, может быть, очень смел, так или иначе, но он даже не шевельнулся, пока олень медленно шел из леса по направлению к нему. Олень рыл землю, громко трубил, поднял на рога большой ком земли и травы, потом разогнался и грудью ударился об ограду. Валух по-прежнему стоял возле стены своей овечьей крепости. Олень повернулся к лесу и сделал несколько шагов к опушке. Баран весело заблеял, победно оповещая весь утренний мир о силе и мощи своей неколебимости, перед которой вынуждено отступить все на свете. Однако олень отошел ровно настолько, чтобы иметь возможность разбежаться. Он пробежал по луговине вниз и мощным прыжком перескочил через ограду. Блеющие овцы в ужасе метались по загону, в хлеву в поисках выхода, которого не было, они наступали одна на другую, на ягнят, в том числе и на самых маленьких. Однако олень остановился прямо напротив барана, его интересовал только он, только животное одного с ним пола, которое оказалось здесь лишь для того, чтобы преградить ему дорогу. Он готов был прикончить каждого, кто не уступит ему: оленя, человека, пса, барана или валуха. Олень опустил голову, рванулся вперед и снизу ударил в грудь тяжелого, откормленного барана, мигом утратившего свою неподвижность и подброшенного ударом вверх. Олень отступил, валух захрипел, грудные кости у него были сломаны, боль тянула его к земле, передние ноги подгибались. Он попятился, но олень снова оказался рядом, пытаясь нанести удар по голове, но попал ему в бок. Валух, однако, успел развернуться и на неверных ногах побежал к хлеву, к своим овцам, надеясь скрыться среди них, среди тех, кого пытался защитить своей мощью и своей храбростью. Перед самым хлевом олень догнал его и ударил по задним ногам так, что раздался хруст костей. Теперь валуху хватило сил только на то, чтобы из последних сил в смертельном ужасе ползти в хлев, где его никто не взял под защиту, ибо здесь не было дружного стада, готового окружить его своими мягкими шкурами и большими животами, не было кучи овечьих тел, отражающих предназначенные ему страшные и безжалостные удары. Овцы разбежались и сейчас в страхе метались по всему огражденному пространству, однако блуждающие глаза оленя видели только одну цель – самца, которого нужно прикончить. Он медленно шел за ним в хлев, и его не могло остановить блеяние и мучительные стоны смертельно напуганного, охваченного безумной болью, изуродованного валуха. Олень наносил ему удары до тех пор, пока рога не продырявили его, швырял это тяжелое тело, пока в нем была хотя бы капелька жизни, бил его так долго, что в нем не осталось больше ничего от живого существа – ни стона, ни движения, ни судороги, ни дыхания.