Катарина, павлин и иезуит - читать онлайн книгу. Автор: Драго Янчар cтр.№ 65

– Нет, – сказал Франц Оберхольцер в бешенстве, но пока еще не утратив рассудка, – этот человек не преувеличивает, а просто лжет.

По правде сказать, об этом частенько думали и венгерские, то есть словенские странники, но им нравились рассказы Тобии, поэтому на ту или иную подробность они готовы были закрыть глаза.

– Он принимает нас за дураков, – продолжал городской судья, – думает, что мы не умеем считать.

– Мы в этой стране умеем считать чертовски хорошо, – сказал пивовар Витман, который поставил пиво для странников бесплатно и которому показалось немыслимой глупостью высказывание о том, будто бы ни одна вещь не имела цены. По некоторым свидетельствам, он тоже поднялся. И вообще, как рассказывали потом странники, тут все ландсхутские горожане вскочили на ноги, громко крича, опровергая приведенные Тобией сведения, тогда как сами они все еще сидели молча.

Но Тобия не поддавался на просьбы своих товарищей-странников, а тем более не давал себя сломить ландсхутским горожанам.

Он сказал: – Тогда выступил знаменитый пророк Фобос из Македонии, он поднял руки, и мы хорошо видели, как он стоял на краю бездны, разверзшейся за иерусалимской стеной, – видели все, кто имел глаза, чтобы видеть, и он воскликнул, так, что его хорошо слышали все, кто имел уши, чтобы слышать: овцы будут по левую руку, овны – по правую. Тут Тобия на какой-то миг задумался и исправился: или, вернее, наоборот.

– Ну, это уж слишком! – воскликнул городской судья Франц Оберхольцер, теперь он и вправду разбил упомянутую кружку. Поднялся крик, люди осыпали друг друга упреками.

Но еще можно было всех утихомирить и собрать осколки кружки, так как Тобию уже никто не слушал, если бы не случился еще один пустяк, который в сообщении под заглавием «Ландсхутские события» упускается. Желая всех успокоить, священник Янез сказал, что рассказ не надо понимать буквально, что папаша Тобия охотно прибегает к аллегориям.

Судья подошел к Янезу.

– Я правильно расслышал ваши слова? – спросил он. – Вы одобряете эту ложь?

– Аллегория – это своего рода правда, – сказал Янез, – вот, смотрите… – и он попытался что-то объяснить, но было уже поздно: священный гнев, ранний утренний час и пиво оказали свое действие, мудрые и рассудительные люди потеряли контроль над собой, что в такое время часто случается; один из горожан – да, это был сам пивовар Витман, именно он, давший странникам множество бочек пива, самого лучшего, какое только у него было, – он слегка толкнул священника Янеза, так что тот поскользнулся и ударился головой о край стола. И потом уже ничего нельзя было исправить.

Спустя несколько часов Ландсхут горел со всех сторон, на Розовой улице разбивали двери какого-то дома, возле ратуши послышались выстрелы, на Голубиной площади лежали перевернутые повозки.

Уже в первую половину дня безобразия зашли так далеко, что пришлось послать за войсками, чтобы те навели порядок, городские стражники были бессильны. Посыльный срочно поехал в Пассау. где задержалась какая-то воинская часть, кажется, эскадрон чешских кирасиров и – вот случай! – батарея краинских артиллеристов под командованием капитана Франца Генриха Виндиша.

Симон услышал приближающиеся к дверям шаги. Это не было постукивание токо-токо-тук, когда целыми ночами над ним расхаживало хромое предостережение с того света, это было скольжение, шелест платья, дыхание, оказавшееся вдруг поздним вечером в монастырской келье. Он вскочил на ноги: Катарина.

– Вот куда ты спрятался, – сказала она, стоя в темном пространстве у дверей, он слышал ее дыхание, а она – его, в открытое окно ветер доносил мужские и женские голоса, озорной смех, задорные крики, пьяное пение.

– Как ты сюда вошла? Ведь это запрещено.

– Ничего нет более легкого – сквозь стены.

Он подошел к ней, попытался ее обнять, она отстранилась, приблизилась к дверям – чужая.

– Ты убежал, – сказала она, – от меня убежал.

– Амалия открыла мне двери, – ответил он, – я убежал от этих дьяволов из Ленделя, они собрались меня судить.

Он убежал не от нее, скрылся от двух дьявольских судей, от трибунала паломников, от нечистой силы, которая в том замке наводила страх с тех пор, как там кого-то осудили за crimen bestiale; он убежал не от нее, может быть, он бежал от самого себя, от того послушника из люблянского коллегиума, из Дома испытаний, который все еще сидел в нем и доносил на него его собственной совести, как некогда он доносил на своих товарищей и учителей; и хотя сам он был отчислен, в нем все еще жил тот послушник – его обет.

– Я собирался тебя отыскать, – сказал он.

– Почему же не отыскал?

Она села на кровать. – Он хочет быть один, – подумала она, – он все еще иезуит, раскаялся, бросил меня из-за своих страхов, из-за сильной тоски по своему одиночеству. Его одиночество – это нечто большее, чем их совместное лежание под звездами, одиночество больше, чем общность двоих, один – больше, чем двое. Она ждала, что он ответит, но ответа не было.

– Я спросила какого-то патера в белом, он помогал самым старым паломникам, – сказала она, – вот и отправилась в монастырь, все коридоры пусты, я легко тебя нашла. А ты меня не искал.

В окно снова донеслись пение и смех.

– В ратуше было торжество, – продолжала она, – сейчас пляшут в пивном зале. Пойдем со мной, – сказала она и как-то странно на него взглянула, в глазах ее сверкнул отблеск лунного света, – пойдем, потанцуем.

В этой душе – рана, в блестящих глазах – вызов, как быстро она изменилась, не следовало оставлять ее одну. Он должен был заявить трибуналу паломников, что у него честные намерения, что они вместе пойдут в Кельморайн и обратно в Крайну где вместе предстанут перед ее отцом и потом будут вместе… как все это просто, но если бы только было вообще возможно.

– Я не умею танцевать, – сказал он, – и не люблю никаких торжеств.

Он видывал торжества, прекрасные, великолепные, знал их со времен Любляны и всегда стоял в стороне, когда друг перед другом красовались индюки и индюшки, мужчины и женщины, епископы и графы, бароны и городские судьи, знал он и сельские праздники с их жестокостью, видел прибывающих под балдахином епископа из Асунсьона и провинциала из Посадаса, видел крестные ходы и мистерии, концерты и театральные представления, понимал, что ландсхутские торжества радуют сердца паломников, путь был утомителен и труден, должна наступить праздничная минута, великолепие здешних церквей, жонглеры и музыканты, пиво, пение и танцы – все это им необходимо, каждый нуждается в этом, но только не он, ему давно такое ни к чему, он не любит праздничных людей, праздничные дворцы и празднично убранные церкви, мгновения восторга перед такими церквами, ибо праздничные воодушевленные лица смеются и манят к себе, завлекают и обольщают, и человек не может прийти в себя, пока вино не заведет его в ловушку, пока широко не распахнутся глаза и затаенные мысли не вырвутся наружу, тогда блеск и мишура исчезнут; нет, лучше тишина, одиночество, которые для праздничных людей – не бытие и не жизнь, во всяком случае что-то неприятное, свет, в котором нет света; уединение – это единственное место встречи с самим собой, а также и с другими, с ней, с Катариной, они снова вместе.