Письма к Луцию об оружии и эросе - читать онлайн книгу. Автор: Луций Эмилий Сабин cтр.№ 7

Юношеские клятвы в вечной любви, над которыми смеется Юпитер… Ибо в мире всегда была, есть и будет Война, а потому всегда были, есть и будут рабы и свободные.

Впрочем, мое предполагаемое исследование об ars gladiatoria будет в лучшем случае всего-навсего некоей nuga — изящной безделушкой в духе александрийских книгоедов, неким вычурным светильником в уютной опочивальне: свет его будет ровен и мягок в сравнении с грохочущим вулканом безжалостных слов Гераклита.

День подошел к концу. На небосводе над мысом Цирцеи виснет Веспер [37] .

Дочь хозяина постоялого двора налила мне тоже совсем молодого, как и она сама, и еще мутного, не успевшего настояться, как следует, фунданского, а ее уже мутные глаза налились до краев жаждой. Эти глаза вызывают в памяти греческий эпитет βοώπις волоокая. Ее тело — особенно подмышки — источает очень резкий запах растертого в ладонях лаврового листа. Фунданское резко ударит мне в голову, но постельной схватки скорее всего не будет: уже совсем рядом Кампания с ее знаменитыми розами и благовонными притираниями.

Минувший день оставил мне два приобретения. Во-первых, это очень интересная рукоять старинного меча, украшенная львиной головой. Она досталась мне почти даром: хозяин постоялого двора пользовался ею вместо молотка, заколачивая гвозди. (Хвала богам, львиная пасть от этого совсем не пострадала!). Во-вторых, я набросал нечто, вроде Вступления к моему будущему «Об оружии» или «О гладиаторском искусстве» (пока что не знаю, что получится). Посылаю тебе этот набросок.

Народ римский, благодаря как своей особой доблести, так и особому благоволению богов, сумел добиться того, что не только выстоял в суровых испытаниях, выпавших ему на долю в ранние годы его истории, но и создал державу, по праву доблести ставшую достойной преемницей древних мировых держав и впервые сплотившую под защитой законов большинство народов круга земного — как древних, так и молодых. Восхищения достойны дела, совершенные народом римским и в дни созидания его государства, и в дни тягчайших испытаний в борьбе за право быть могущественной державой, и в наши дни, когда Рим твердой дланью своей укрощает и дикие племена, и возгордившихся чрезмерно царей, неся народам всего мира безопасность, правосудие и возможность беспрепятственно наслаждаться благами мирной жизни.

Столь удивительная судьба Рима, несхожая с судьбами прочих народов, и ближних, и дальних, побудила меня попытаться осмыслить дух его, столь же отличный от духа других народов — ближних и дальних, древних и молодых, наслаждающихся всеми преимуществами благоустроенной жизни и совершенно диких. Однако предметом размышлений и изысканий моих будут не великие события (как общеизвестные, так и малоизвестные), явившиеся испытаниями для римского народа и предоставившие ему возможность проявить силу духа своего, и не особое стремление римского народа к правосудию, благодаря которому он по воле богов стал во главе всех народов круга земного. Целью своей я ставлю исследование только одного из проявлений римского духа и римских нравов, столь отличающих нас от прочих народов. Предмет моего исследования может показаться с одной стороны слишком легкомысленным, а с другой — нарочито суровым и удручающим: я буду писать о том особом развлечении, которому всей душой и как никакому другому развлечению любят предаваться римляне, являя тем самым якобы особую присущую им кровожадность и особую воинственность духа, а вместе с ними и особую стойкость духа: я буду писать о гладиаторском искусстве.

Ну, как, Луций? Хорошо?

Попробую все-таки завершить первую фразу этого письма. Выбрав для моего труда не настоявшийся на времени, еще довольно мутноватый, но многообещающий — как вино этого вечера и желания подававшей его девушки — наш язык, я пытаюсь перебросить в прошлое прочный и цепкий мостик латинского сит, отказавшись от почти сказочной призрачности греческого δτε. Как прекрасный знаток греческой словесности ты, конечно же, возразишь мне, что кроме призрачного δτε, с которого, словно сказки, начинаются исторические писания, в греческом есть также перевалочное, соотносимо-пояснительное όπόταν, и абстрактно-рассудочное ώς, и четкое έπεί. (Умолчу уже о той метаморфозе «устойчивой середины» [38] между совершенно восхитительным греческим волшебством и совершенно жалким греческим проходимством, о метаморфозе, которую временные союзы претерпевают в результате слияния с самой греческой из греческих частиц άν [39] столь часто употребляемой греческими писателями и крайне редко греками, известными нам в повседневной жизни, — όταν, όπόταν, έπάν, έπειδαν: сколько здесь и трезвого уточнения, и вызывающей порой улыбку мелочной увертливости!). А еще ты, пожалуй, возразишь мне, Луций, что и наши римские анналисты, писавшие по-гречески, чужды в своих творениях шаткости и призрачности греческого ότε. Ты, конечно, будешь прав. Поэтому я и буду писать не по-гречески, а на нашем языке: может быть, его кажущаяся скудность защитит меня от моего же многословия. А еще я постараюсь отвлечься от изложения фактов и уловить то пока что необъяснимое нечто, что составляет очарование истории, — не впечатляющее величие событий, но некую пребывающую за ними истину. Может быть, это будет только след, оставленный истиной, ее отблеск, ее отражение? Попытаюсь уловить мыслью и, естественно, словом ее красоту только для того, чтобы отказаться от этой красоты. Попытаюсь приблизиться к истине. Попытаюсь. А потому я отказываюсь от привычного богатства греческого языка и обращаюсь к непривычности еще не настоявшегося нашего языка.

Уверен, что положение дел в Вифинии для твоей армии складывается удачно [40] . Впрочем, поостерегусь гневить богов своей поспешностью, а потому с нетерпением жду твоего письма.