Барахолкин снова обрадованно захихикал, а Учитель вдруг оторвался от журнала и внимательно посмотрел на Шута. Едва заметная улыбка тронула его губы, улыбка человека, который уже давно все понял и ко всему приготовился и теперь с грустью улыбался тому, что так точно и заранее мог все предугадать. Как ни силился Шут, ни страха, ни смятения не увидел он в глазах Учителя, а лишь одну эту тихую догадку.
– Ну зачем, Валя? Не надо, – мягко и без тени укора произнес Учитель, опустив глаза.
По классу пробежал смешок, а Барахолкин, дождавшись наконец поддержки, захохотал уже во все горло и в восторге уткнулся физиономией в плечо соседа. И тут Шут, что называется, сорвался с цепи.
Затравленно оглянувшись на ребят, он вскочил с коленей, скривился и сморщился весь, точно от резкой боли, и, неестественно взмахнув рукой, будто занося над головой невидимый свой посох, принялся хлестать Учителя гневно и страстно:
– Да, я смешон! Я шут! Но я никогда не заставлял страдать ни в чем не повинных людей! Я не бросал любимую женщину и своего ребенка на произвол судьбы только потому, что… Разве не стоит счастье трех здоровых людей короткого страдания уже обреченной калеки!.. А ребенок? Он-то за что страдает? По какому праву его детство приносят в жертву выжившей из ума старухе?! Это же не доброта, как вы не понимаете…
– Замолчи! Ты! Мерзавец! – вдруг с ненавистью выкрикнула какая-то девочка, первой догадавшись о смысле происходящего, и Шут осекся. Впрочем, выкрик этот для Шута был кстати; казалось, он специально его добивался, так как тут же замолчал и, покорно уронив голову на грудь, страдальчески прошептал:
– И я же еще мерзавец!
Толька Барахолкин весь покраснел от восхищения, а Учитель, до этого молча наблюдавший за Шутом, все с той же улыбкой заведомо обреченного встал из-за стола и, как бы к себе самому обращаясь, пробормотал:
– Да нет, он правду сказал. Он прав в общем-то. Только…
Учитель не докончил, лишь пожал плечами и, нерешительной рукой взяв со стола журнал, так же нерешительно направился к двери.
Никто из ребят не осмелился побежать за ним вдогонку. Сидели не дыша и стараясь не встречаться взглядами.
Шут вдруг почувствовал себя усталым и опустошенным. Сгорбленный и хмурый, он подошел к окну и уставился в одну точку, одного теперь лишь ожидая – темной фигурки Учителя на школьном дворе, маленькой и сплющенной высотой в четыре этажа, разделявших победителя и побежденного. Он был так поглощен своим ожиданием, что не слышал и не замечал того, что творилось в классе.
Он не слышал, как заплакала девушка, прервавшая его монолог, как снова захихикал Барахолкин. Не видел, как чья-то рука с размаху врезала Барахолкину по затылку так неожиданно и резко, что Толька тут же заткнулся и даже ойкнуть не посмел. Не заметил, как один за другим с мест стали подниматься одноклассники, преимущественно парни, и медленно и молча направились в его сторону. Как один из них по дороге взял со стола какой-то массивный предмет и спрятал его за спину, а другой подошел к стенному шкафу и достал оттуда длинную указку.
Ничего этого Шут не заметил, а когда услышал у себя за спиной возбужденный Толькин шепоток: «Ребят! Дайте я ему первый врежу!» – и обернулся, то со всех сторон был окружен толпой.
От неожиданности он дернулся назад и больно ударился затылком о выступ стены и от этого самому себе нанесенного удара еще больше сгорбился и растерялся.
– Да вы что, ребята? Вы что – рехнулись? – прошептал Шут. – Я не понимаю…
Он и не думал сопротивляться. Да и что толку в сопротивлении, когда на одного – всем классом, неожиданно, молча, словно по команде, будто бы единым желанием движимые…
Жалкое это было зрелище, читатель! Растерянный, беспомощный Шут. Шут Разящий Правдой?! Шут Сокрушающий Исследованием? Великий Шут, который позволил бы ударить себя Тольке Барахолкину?!
И самое жалкое, что Шута никто и пальцем не тронул. В самый критический момент, когда достаточно было хлопнуть в ладоши или просто шмыгнуть носом, чтобы все разом накинулись и стали разрывать на части, Шута вдруг загородил своей тушей Костя Малышев и с несвойственной для него решительностью скомандовал:
– Не надо! Не дам трогать! Самим же потом… противно будет!
Молодец Костя! Защитил товарища от расправы, заслонил, что называется, грудью, а когда ребята нехотя стали расходиться, повернулся к Шуту и плюнул ему под ноги, неумело, не по-мальчишески, точно прыснул из пульверизатора…
Изумление и ощущение нереальности происходящего действовали как анестезия. Поэтому, когда Шут выходил из класса, когда спускался по лестнице и надевал в гардеробе куртку, он ничего не чувствовал, ни о чем не думал, а двигался словно в забытьи, словно повинуясь инстинкту. Даже когда вышел на школьный двор и со двора на улицу – ничего еще не почувствовал, а лишь удивлялся: что же это такое? Рехнулись, что ли, все? Против меня, Шута?! Не может быть! Ведь всегда смеялись, сами ведь травили и унижали! Чушь какая-то! Да как они смели?! Я же ведь был самым интересным для них человеком! Их кумиром! Повелителем!.. Что же это такое?!
Боль пришла позже. Неожиданная и страшная, она стиснула Шута, заставила его остановиться и схватиться руками за голову. Не в силах совладать с болью, Шут застонал, кое-как доковылял до ближайшей скамейки и упал на нее, стискивая себе виски и хватая ртом воздух.
Он и представить себе не мог, что может существовать такая боль. Точно весь мир стал болью, пучком оголенных нервов, которые со всех сторон протянулись к Шуту, жгли и резали, при этом оставляя чистым сознание, не заволакивая его, как обычно при сильной боли, спасительной пеленой безразличия, а как бы нарочно обостряя ощущения, выворачивая душу Шута кровоточащей изнанкой навстречу удивительной ясности, убийственному прозрению, от которых не увернуться. Словно воспользовавшись сковавшей его болью, все прошлое Шута вдруг наступило на него в мельчайших своих подробностях, жестоких, непоправимых; Шут не думал, что их может быть такое множество, что именно так они выглядят на самом деле и что сам он их когда-то создал, поначалу маленькие и незаметные, пока не накопились, не собрались воедино и не хлынули, кипящие и клейкие, не поползли в горло, не залепили ноздри и глаза. И от этого впихиваемого в него предсмертного понимания боль с каждой секундой становилась все неистовее и нестерпимее.
Ужас обуял Шута. Он помог превозмочь боль, вернул Шуту силы, поднял рывком со скамейки и заставил бежать. Но как бы быстро ни бежал Шут, его все равно настигали и творили над ним тысячи шутовских превращений.
То Шут вдруг превращался в Костю Малышева и, мыча от боли и обиды, ползал на четвереньках под столом среди раздавленных муравьев. То вдруг становился Сергеем Жуковиным и ранним утром, пока еще все спали, точно воришка, уходил из родного дома, избегая встречаться с людьми, стыдясь их и презирая самого себя. То вдруг обращался Учителем и уж тут испытывал такую боль и такой ужас, что даже останавливался, сжимал голову руками, а потом снова в страхе пускался бежать без оглядки, хотя уже и ног под собой не чувствовал, и дыхания уже давно не хватало. Но все равно бежал, пока не упал на землю…