Княжна Тараканова. Жизнь за императрицу - читать онлайн книгу. Автор: Марина Кравцова cтр.№ 82

Когда поздно вечером Стефанида произнесла перед закрытой дверью в келью Августы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…», то в ответ ничего не услышала. Робко толкнула дверь. Обнаружила принцессу откинувшейся на спинку дивана и крепко спящей. Постояла рядом, повздыхала. Будить не решалась. Но Августа, вдруг сильно вздрогнув, проснулась сама, и с удивлением глянула на келейницу. Тут взгляд ее затуманился, она вспомнила все…

Стефанида поклонилась.

– Матушка игуменья послала за вами.

Августа пристально смотрела на то, что держала в руках келейница. Это было иноческое одеяние.

…Все совершилось как-то суетливо, поспешно, так, что Августа не смогла ни осознать, не прочувствовать до конца важность таинственного удивительного действа, с ней совершенного. Теперь она – инокиня Досифея… Княжны Таракановой больше нет. Вот и все… Нет царской дочери, дочери Разумовского. Досифея… Христова невеста.

Перед глазами у Августы поплыли темные стены церкви, где свершился постриг. Она не слышала игуменьи, к ней обращавшейся, подспудно она отвергала свое новое, непривычное имя. Наконец, взяв себя в руки, поняла, что надо идти за Стефанидой, которая освещает ей дорогу, идти назад, в келью. Обратное путешествие по каким-то непонятным переходам… «Пленница, – билось в груди у Августы-Досифеи, – пленница…» – «Нет, – отвечало трепещущее пламя свечи в руках у Стефаниды, причудливо озаряющее черные стены, – монахиня…»

* * *

Утром инокиня Досифея вызвала келейницу.

– Сестра, научи меня утреннему монашескому правилу.

Стефанида достала из шкафчика огромную книгу, обтянутую кожей. Желтые страницы, испещренные рукописным полууставом, крошились на уголках. Досифея бережно взяла молитвослов из рук келейницы. «Эти слова, сложенные в молитвы… Теперь это единственная моя сила, мое спасение, моя жизнь… Господи, помоги!» Ей захотелось в голос застонать…

Через несколько часов Стефанида, принесшая обед, нашла новопостриженную монахиню углубленной в молитвослов. Досифея хмурилась, переносицу прорезала складочка напряжения. Глянув на блюда, которые келейница молча выставляла на стол, инокиня удивленно покачала головой.

– У вас и на общей трапезе то же самое подают?

Яства были хоть и постные, но изысканные – явно не для строгого монашеского стола. В ответ на ее вопрос Стефанида покачала головой:

– Нет, матушка, для вас мать настоятельница повелела отдельно готовить.

– Тогда передай, Стефанида, голубушка, матери настоятельнице, что ежели возможно, то я хочу питаться так же, как и остальные сестры.

– Я передам, – Стефанида робко улыбнулась. – А пока уж, матушка, покушайте.

На следующее утро в тревожный сон Досифеи влился хрустальной чистотой колокольный звон. Инокиня проснулась, позвала Стефаниду, жившую теперь в маленькой келье, смежной с ее комнатами.

– Что это, сестра? Служба началась? А почему мы в церковь не идем, сегодня же воскресенье?

– Матушка, вам нельзя, – тихо отозвалась келейница.

– Мне? Монахине? Монахине нельзя посещать церковные службы? А, понимаю, – Досифея грустно усмехнулась. – Нельзя, чтобы меня видели… А, Стефанида?

– Я матушке игуменье скажу…

Игуменья сама появилась после службы в келье Досифеи.

– Мать, не кручинься, как же тебя – да святой Божественной литургии лишить. Сейчас в надвратной церкви свечи зажгут, лампады затеплят, приготовят все к обедне, и пойдешь, с Богом, помолишься…

– Меня ради одной литургию служить? – изумилась Досифея.

– А то как же? – игуменья пригнулась к самому ее уху. – Ты, чай, монахиня-то непростая…

Прошли дни, недели, и Досифея почувствовала, что совершенно изнывает, что сердце ее рвется, душа томится, что она не понимает новой своей жизни, не хочет ее. Вдруг стала сильно скучать по музыке, к которой так привыкла. «А ведь светлейший князь предлагал мне свою помощь! Почему отказалась?» Светлейший князь припоминался ей всегда некстати, и всегда воспоминания о нем обостряли до предела ее и без того болезненное состояние. В эти минуты Досифея чувствовала, что задыхается от рыданий, которые ни за что не хотела пускать наружу. «Господи, для чего же все это?!»

Однажды игуменья передала ей крупную сумму денег, на которые Досифея уставилась, словно на ядовитых насекомых, со страхом и отвращением.

– Что это, матушка? Зачем же?

– Тебе, мать Досифея, а от кого, знать не надобно.

– Да что же мне делать-то с ними, матушка игуменья? – растерялась Досифея.

– Так, может, нужно чего-то, Стефаниду пошлем…

– Нет-нет! – инокиня Досифея решительно отстранила от себя странный подарок. – Возьмите… на монастырь, нищим раздайте. Мне не нужно.

– Но, мать… – игуменья развела руками.

– Я – монахиня, я обет нестяжания дала, – тихо сказала Августа-Досифея. – Возьмите, матушка. Я так хочу.

Но подобный случай повторялся еще не раз и неизменно заканчивался одним и тем же: Досифея жертвовала деньги на храмы и на нищих. А у самой в висках колотилось: «Государыня? Или… его светлость?»

Утешением были лишь церковные службы. Тогда Досифея жила совсем в другом мире… Стефанида провожала ее по крытым переходам в надвратный храм, где для нее одной священник служил Божественную литургию. Стоя в полумраке пустого храма, неотрывно глядя на алтарь, инокиня как-то по-особому воспринимала весь ход богослужения. Душа наполнялась словами молитв и песнопений, свободно разливающихся в пространстве храма, и тогда Досифея обретала и хотя бы на несколько часов удерживала непередаваемое состояние: все, что здесь – настоящее. Все осмысливалось, обретало истинную цену, в душе причудливо уживались и временное успокоение, и томление, жажда еще большей душевной наполненности, ожидание чего-то самого большого, самого главного, перед чем весь земной привычный мир – ничто. А потом она причащалась Святых Христовых Таин, с трепетом и осознанием: вот оно – главное…

Досифее грустно было покидать храм по окончании богослужений. Она знала, что, как ни старайся, ей не удастся надолго удержать приобретенное, и вскоре ее вновь начнет терзать уныние…

Однажды, вернувшись из храма, инокиня Досифея вошла в свою келью и вздрогнула от неожиданности. Ей навстречу поднимался владыка, дожидавшийся ее прихода из церкви. Она подошла под благословение. Поняла по одеянию, что перед ней архиерей, но не знала, кто таков, видела его в первый раз. Роста он был среднего, с круглым румяным лицом, хранившим следы красоты, а веселые голубые глаза, ласково и внимательно рассматривающие Досифею, были полны прямодушия и детского любопытства. Приветствовал он ее так, что инокиня Досифея сразу поняла: тайна ее происхождения ему известна. А когда узнала, что перед ней митрополит Платон, духовник цесаревича Павла, тот самый Платон, который и за границей был известен как пламенный проповедник, то совсем растерялась.

…Странное чувство возникло в душе Досифеи, ей вдруг на миг показалось, что это когда-то уже было, вот так сидели они с владыкой, смотрели друг на друга, больше говоря взглядами, чем словами… И почему-то почувствовалось, что – бесспорно – жизнь ее давно определена, но сама она, Досифея, колеблется и рвется, мешая этому высшему определению. Митрополит так и не сказал, зачем приехал, по чьему поручению посетил узницу-монахиню, доступа к которой не было никому.