Адмирал Колчак - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Поволяев cтр.№ 135

Красноармейцы кольцом окружили сани с пленниками – одна группа окружила Колчака, другая Пепеляева, бойцов было много – полновесный взвод. Колчак легко выпрыгнул из саней, вновь поднял бледное лицо к небу, к яростной луне, сунул руки в карманы, замер, будто его вывели в тюремный двор на прогулку. Пепеляева же из саней пришлось вытаскивать, он расклеился вконец, губы у него приплясывали с шумом, лицо тряслось, ноги подгибались, разъезжались в разные стороны. Наконец он выбрался из саней, двое красноармейцев встали по бокам, поддерживая его.

Недалеко залаяла собака, всколыхнула своим лаем ночь. Собака была явно монастырская. Только там, в монастыре, пес мог сохраниться – остальных его собратьев в эту лютую бойню либо постреляли, либо съели. И люди ели собак, и волки.

Вот так, под собачий лай, и заканчивалась жизнь адмирала Колчака. Он ощутил, что у него задергался уголок рта, поморщился с досадою – еще не хватало, чтобы окружающие поймали его на слабости, и решил, что лучше всего думать о чем-нибудь постороннем.

Он глубоко затянулся морозным воздухом, опалил себе горло – не миновать бы после таких затяжек красноты в глотке, насморка и хрипучего кашля. Вздохнул.

Собака залаяла вновь.

Красноармейцы выстроились в шеренгу. Было их много: на льду вырос целый забор. Надо отвлечься от того, что он видит, заставить себя думать о чем-нибудь постороннем, незначительном.

Собака, собака... Чего же она лает, дурочка? Собака прикована к человеку, к месту, которое тот обжил, – уйти в лес она не может: обязательно разорвут волки. Некие остряки считают, что виною всему «дамский» вопрос: волк ненавидит пса за «многоженство», за ветреность, за то, что тот не имеет своей семьи – оплодотворил суку и был таков. А следом за ним на нее залез уже другой кобель.

Волк же – однолюб, он может с одной и той же волчицей прожить всю жизнь, до конца, и воспитать несколько поколений волков. Может, конечно, и сменить волчицу. Если не сошелся с нею характером... Как это сделал, например, сам Колчак с Софьей Федоровной.

Он усмехнулся. Он вообще вел сейчас себя так, как вел бы в любой другой жизненной ситуации, был спокоен, словно не замечал готовно выстроившейся шеренги красноармейцев с винтовками наперевес.

Волков же, которые ведут себя как собаки, собратья по стае презирают, а собак, не ведающих, что такое семья, раздирают на части. Мясо не трогают – брезгуют.

С неба сорвалась блестящая звездочка, понеслась вниз – вначале она шла почти неприметно, оставляя после себя тонкий проволочный след, но потом длинная гибкая нить вспушилась огнем и дымом, след стал крупным – звезда плавно, по дуге, огибала небесный под, рождала невольное ощущение боли, некого недоумения: зачем? Зачем бросаться вниз, в преисподнюю, на проклятую землю, когда она могла пожить еще, могла радовать людей, но нет – разбилась, сгорела.

К Колчаку, четко впечатывая сапоги в снег, приблизился Бурсак. Адмирал только сейчас заметил, что тот обут в роскошные меховые сапоги. «У нас таких, когда мы ходили в полярные экспедиции, не было, – невольно отметил он. – Не удосужились. А вот новая власть удосужилась – и обула, и одела себя...»

– Ваша звезда упала, между прочим, – сказал Бурсак.

– Вижу.

– Пора на тот свет, адмирал. – Бурсак не выдержал, снова захохотал.

Колчак спокойно переждал его смех, произнес твердым недрогнувшим голосом:

– И это вижу.

– Глаза завязывать будем?

– Нет.

Бурсак потерся щекою о воротник шубы, было в этом движении что-то ущербное, холопское, Колчак это заметил и отвернулся от него.

Небо опять прочертил длинный огненный хвост, по дороге неожиданно споткнулся и сделал прыжок в сторону, заискрился дорого, по-новогоднему ярко, быстро отгорел и обратился в тонкую жидкую струйку, серую и невыразительную.

– А это – звезда Пепеляева, – не замедлил высказаться Бурсак.

Похоже, у этого человека отказали некие сдерживающие центры. В следующую минуту Бурсак заторопился, подал команду:

– Взво-од, приготовиться!

«Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная», – возникло в мозгу тихое, печальное, прекрасное, и Колчак едва сдержался, чтобы не запеть романс вслух, пошарил в кармане шинели, достал портсигар. Там оставалось еще несколько папирос – старых, душистых, омских, – Колчак щелкнул крышкой, достал папиросу.

– Можно? – спросил он, ни к кому не обращаясь.

– Последнее желание мы уважаем, – громко произнес Бурсак. – Курите.

Колчак зажег спичку, прикрыл ее ладонью, подождал, когда разгорится жиденькое зеленое пламя – фосфорная спичка дурно завоняла, испортила своим запахом морозный воздух, – потом прикурил папиросу. Затянулся дымом.

Горький душистый дым показался ему сладким. Будто курил он не табак, а яблочный либо медовый кальян – дорогое увлечение мужчин Востока.

«Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная», – вновь возникло в мозгу тихое, настойчивое. Губы адмирала зашевелились вместе с зажатой в них папиросой, жесткое лицо обмякло, проступило на нем что-то незащищенное, детское, вызвавшее у глазастого Бурсака недоумение: разве ведут себя так люди перед расстрелом? Они должны ползать на коленях, кататься по земле, носом ширяться в снег, мокрить его слезами, как это делает Пепеляев. А Колчак? Колчак суетливого коменданта Иркутского гарнизона не замечал.

Тот подскочил к Чудновскому:

– Самуил, пора!

– Погоди, – осадил Чудновский своего ретивого напарника. Чудновский все-таки был старшим в этой группе, он возглавлял губернскую ЧК, самую могущественную после ревкома организацию, а Бурсак был всего-навсего гарнизонным чифом, только и мог что разъезжать по городу на грузовике да отчитывать выстроенных в ряд дедков-партизан. Хотя Чудновский Бурсака побаивался. – Пусть папиросу выкурит.

– Холодно, Самуил! – Бурсак притопнул ногами по тугому, будто дерево, снегу.

– Я же тебе сказал – погоди!

«Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда», – продолжали звучать в мозгу Колчака слова, которые еще совсем недавно грели ему душу. А сейчас разве не греют?

Сейчас уже не греют. Все, кончился запас тепла. Он продолжал курить папиросу, пускал в чистый, неожиданно начавший пахнуть свежими, только что с ветки яблоками – как на Рождество в Петербурге – воздух дым и перебирал в памяти людей, с которыми следовало попрощаться: Анну Васильевну Тимиреву, так и не ставшую его законной женой, поскольку он не сумел развестись с Софьей Федоровной, Славика и Сонечку, бывшего своего начштаба Смирнова, оставшегося в Перми с флотилией... Как жаль, что он рано уходит от них. Впрочем, наступит время, они воссоединятся с Колчаком. На небесах.

«Звезда любви волшебная, звезда прошедших лучших дней, ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей...» Колчаку казалось, что он наяву поет этот романс, слова вплетаются в чистую проникновенную мелодию, уносятся в пространство, в которое через несколько минут унесется и он сам, и это оттуда, с небесной высоты, к нему сейчас прилетает серебряный отзвук мелодии, уже вышелушенный, без слов.