Экспресс Токио - Монтана - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Бротиган cтр.№ 11

То был молодой человек лет двадцати с небольшим в классической майке, какую носил Кларк Гейбл в «Это случилось однажды ночью». Плащ и рубашку он снял. Они лежали аккуратной кучкой рядом с перилами. Мама бы, наверное, им гордилась.

Он был очень бледен, бел, как идеальная наледь, и словно чем-то поражен — как будто на его глазах кто-то прыгнул только что с моста Золотые Ворота.

Я смотрел на это все, пока мы с двумя друзьями ползли по мосту в общем потоке машин. Я чувствовал: нужно остановиться, как-то ему помочь, но это невозможно, мы бы сделали только хуже — лишь добавили бы тяжести в ту уличную пробку, которая и без того забила его мысли.

Все, что можно, уже делалось.

Не знаю, почему он решил покончить с собой, — я очень хотел его остановить и не мог ничего сделать.

Этот юноша подобен одинокому бакену человечности, что потерялся в штормовой неразберихе, а мы — лишь беспомощные тени его угасающего света. Как во сне человек пытается управлять событиями, так и мы проехали мимо него, машина катилась в Сан-Франциско, словно катушка кинопленки, склеивая и монтируя себя, унося нас все дальше и дальше.

Вопрос: Как я мог это сделать?

Ответ: Ни на секунду не задумываясь, почему-то именно так представлялось мне естественным, необходимым, и я ничуть не жалею.

С этой мозаикой он возился три дня. Тысяча кусочков должны были сложиться в гавань, лодки и много синего неба.

Синее небо обернулось неразрешимой задачей.

Все остальное шло, как и было предопределено: час за часом, кусочек за кусочком появлялись гавань и лодки.

Настал черед синего неба.

Синего неба было много, в нем ничего, кроме него самого, и еще сотни кусочков до конца. Мой друг размышлял над ними весь тот долгий медленный вечер.

Кусочки категорически отказывались принимать форму. Наконец он сдался:

— Ничего, кроме синего неба. Ни облачка, ни подсказки. Одно и то же синее небо. Сдаюсь.

Он провалился в кровать и в судорожный сон.

Весь следующий день он не прикасался к мозаике.

Собранная на 80 процентов, она лежала на обеденном столе. Все готово, не считая двухсот кусочков синевы. Над лодками и гаванью зияла огромная дыра цвета столешницы. Странное зрелище. Небо не бывает коричневым.

Друг тщательно избегал этой мозаики.

Как будто на столе сидела собака Баскервилей. Он не желал иметь с этой псиной ничего общего.

Наступал вечер, мой друг сидел в гостиной в кресле-качалке и поглядывал в столовую, где, расположившись на столе, мозаика облизывала лапы.

— Я сдаюсь, — сказал он наконец, разбивая долгое молчание. — Мне ее не доделать. Синее небо безнадежно.

Не говоря ни слова, я встал, принес пылесос и включил его в розетку. Друг сидел и смотрел на меня. Он так ничего и не сказал, а я достал шланг и всосал мозаику со стола. Кусочек за кусочком она исчезала в пылесосе: гавань, лодки, незавершенное синее небо, — пока не ушло все, стол пуст, ни кусочка не осталось.

Я выдернул пылесос из розетки и унес его вместе с мозаикой.

Потом вернулся, и друг заговорил — впервые с той минуты, когда я взялся засасывать его мозаику.

— Там слишком много синего неба, — сказал он.

Иногда я слишком небрежно набираю номер телефона. Промахиваюсь мимо цифр и начинаю заново, но ее номер я всегда набираю очень внимательно — так, словно работаю бухгалтером на стекольной фабрике.

Я только что набрал ее номер и теперь жду; телефон звонит… и… снова звонит.

Третий звонок…

И четвертый.

Я слушаю звонки очень внимательно — так, словно это сложная классическая музыка или двое интересных людей говорят о технической задаче.

Я слушаю так внимательно, что вижу телефон на маленьком деревянном столике у нее в комнате. Рядом лежит книга. Какой-то роман.

…седьмой звонок, и восьмой… Я так внимательно слушал звонки, что оказался в ее квартире, стою в темной комнате рядом с телефоном и слушаю, как он звонит.

Она не отвечает. Она ушла. Ее нет дома.

Мне надоел телефон, и я брожу по квартире. Включаю свет и разглядываю вещи. Смотрю на картину, которая мне нравится, и на постель. Я почти вижу свое отражение в ней, но это было в прошлом году.

На кухонном столе нераспечатанные конверты и счета. Такая у нее привычка. Она не любит открывать счета. Распечатывает остальные конверты, а счета оставляет на кухонном столе. Кипа растет. Иногда к ней приходят люди и так ужинают — за столом с нераспечатанными счетами.

Я открываю холодильник и смотрю, что там есть. Половина запеканки из тунца, полбутылки вина и помидор. Очень хороший на вид помидор. У нее большой талант выбирать продукты.

Кот заходит в кухню и глядит на меня. Он видел меня уже много раз. Я ему надоел. Он уходит.

Что теперь?

Телефон прозвонил уже двадцать раз, не меньше… а может, и больше. Ее нет дома.

Я вешаю трубку.

Нечем заняться — лишь волны памяти несут меня прочь от любого берега. Я лежал на кровати. Стоял ранний вечер того дня, в котором меня по-настоящему никогда не будет.

Бывают такие дни, в которых нас просто нет.

…исчезают до того, как открываются, глаза.

Я думал о давней-давней комнате и о предметах в той комнате. Я вспомнил их пять или шесть и сколько-то своих ощущений той комнаты, но оставалось и другое, чего я вспомнить не мог.

Я старался изо всех сил, но они не возвращались. Потом я это бросил, но дал себе обет. Я запишу все, что вспомнил из комнаты и ощущений, после чего пару-другую месяцев не буду заглядывать туда. Пройдет время, я достану записи и вспомню что-нибудь еще из предметов и ощущений той комнаты.

Лежа в кровати и плавая в безбрежной памяти, я думал, что это даже интересно.

Пока все хорошо, одно лишь плохо: когда день, которого никогда не было, переходил в вечер, я встал наконец с кровати, но забыл записать воспоминания о той комнате — более того, я целую неделю вплоть до сегодняшнего дня так о ней и не подумал, так что теперь я не помню из той комнаты вообще ничего.

Увы, давным-давно была на свете комната, которую я забыл.

Почти невидимый он бродит по Токио, фотографируя красивых женщин. Его внешность, манеры и само присутствие незаметны до такой степени, что описать его не представляется возможным. Таких людей забываешь, даже когда на них смотришь, а стоит им исчезнуть из виду, они забыты окончательно.