Тео и Сесилия, прибежище мое последнее, выбежали на балкон четвертого этажа. Белые халаты на них горели, как они сами – желанием их сбросить. Я громогласно давал им советы из-за стены огня. Они не слышали, но Сесилия, престол мой сияющий, влюбленная, как никогда, смотрела на меня, раскрыв рот, и грудь ее пылала от страсти. Она была готова, я это чувствовал, к прыжку в пустоту, чтобы соединиться со мной в горних высях, где я парил.
Пламя уже пожирало их волосы, когда Тео и Сесилия, радуга моя тысячецветная, бросились с балкона, сплетясь, как два усика одной бабочки-души. Они упали наземь и разбились насмерть.
Я подошел к их исковерканным, мертвым телам и хотел поцеловать в губы Сесилию, чашу мою розовомраморную, но то были лишь обугленные мощи, и у меня не нашлось для нее раки.
Дым окутывал нас клубами, ночными и по интересам, мы были Адамом и Евой, Ромео и Джульеттой, Абеляром и Элоизой, сердце мое разрывалось в клочья, голова плыла во хмелю. Я любил Сесилию, как никогда мертвую, пену на море слез.
Я едва расслышал голос громкоговорителя, трубный, как рог Роланда в коронном рондо. Мне кричали, принимая меня за Тео: «Тео! На этот раз тебе от нас не уйти!»
Они обстреляли меня с силой привычки. Я видел, как приближаются пули, медленно, будто танцующие пушинки. Они летели прямо к моему сердцу, прекрасные, как плоды сострадания. То были весточки от Сесилии, альфы моей и омеги. Она посылала их мне из райских кущ с наилучшими пожеланиями счастья. Я ощущал такое блаженство, что уже мог потрогать рукой рожки молодого месяца и погладить мех Большой Медведицы! А пули приближались к моей груди, одна за другой, пядь за пядью, точно протянутые руки.
Первая вошла мягко, разверзла мою плоть, разорвала ткани и разбила сердце на тысячу звонких осколков. И тогда, с разбитым вдребезги сердцем и готовой отлететь душой, я понял, что с любовью не шутят.
Все заалело и наполнилось горячей кровью. Умершая Сесилия звала меня из эмпирея, и сердце ее радостно билось, как билась она сама на своем ложе.
Я летел к ней, как лилия без шипов...