Последние истории - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Токарчук cтр.№ 26

читать книги онлайн бесплатно
 
 

Онлайн книга - Последние истории | Автор книги - Ольга Токарчук

Cтраница 26
читать онлайн книги бесплатно

Звуки тоскливо неслись по деревне. Я никогда не видела моря — и ничего, живу. Понятия не имею про лазурь. Море знаю только по этой песне да из телевизора.

Я останавливаюсь перед зеркалом и пощипываю себя за щеки, чтобы прилила кровь. Хочу вспомнить, какой я была на первом свидании, когда мы с Петро поехали в городок — после того как тетка Маринка дала за меня согласие. Итак, темные волосы, стянутые на затылке в узел, темные брови и смуглое лицо. Цыганиха. Грудь — всегда слишком маленькая, уже потом, здесь, во времена Карабиновича, я подкладывала в лифчик вату. Тонкая талия, а под ней плоский живот и тяжеловатые бедра, здоровые, налитые. Что с ними стало теперь? Поднимаю юбку и вижу обтянутые кожей кости. Тонкие бабки — помню, Петро они всегда нравились, и он не позволял покупать туфли с перепонкой. Говорил, в них щиколотки кажутся толще. И между ногами у меня было совсем иначе — губы полные, набухшие, сочные. Теперь, подмываясь, я ощущаю пальцами неприятно тонкую кожу и сразу под ней какие-то таинственные внутренние кости. Я и не подозревала, что у меня там кости. Вот оно, старение: живая упругая ткань затвердевает, человек застывает изнутри. Теперь это обычная дырочка, чтобы пописать, не более. И ступни — чужие, даже и не скажешь, мужские или женские. Со временем вся эта суета вокруг пола затихает. Старые женщины и старые мужчины похожи.

Этой зимой мне иногда казалось, что я смотрю не на Петро, а на себя. Хоть что-то нас наконец сблизило — старость. С каждым днем мы оба уменьшались. В последнее время едва дотягивались с кровати до пола. Мне было неловко, что я болтаю ногами в воздухе, будто ребенок, будто маленькая девочка. Я ничего не говорила. Петро всегда был высокий и гордился этим. Если бы так пошло дальше, если бы затянулось на долгие годы и смерть могла опаздывать, как почтальон, приносящий пенсию, мы бы словно росли наоборот, в противоположную сторону. Пока не сделались размером с кукол. Боялись бы мышей, которых тут полно. А возможно даже — исчезни смерть вовсе — завалились бы в щели между досками, точно хлебные крошки. Эти, снизу, обнаружили бы только пустой дом. Уж они бы пошептались, посудачили вволю. Сгинули старики, пропали, словно в воду канули. Кому теперь дом достанется? Жива ли их дочь, приедет ли из Варшавы? В шкафах бы копались. Открыли бы крышку сундука и прочитали Петровы записи. Все бы выяснилось: 2 апреля 1987 года мы сеяли сельдерей, а 14-го — петрушку.

Из них бы вышла хорошая пара — Петро с этой Стадницкой. Он учитель и она учительница. Поделили бы между собой классы. Вместе вписывали в дневники отметки. Договорились насчет расписания. Объединили бы свои комнаты на втором этаже, и даже если она уже не могла иметь детей, то ведь при них и так были дети всего городка. Стадницкую потом забрали русские и, как многие другие, она пропала.


Он называл себя Петр. Имя выговаривал мягко, чересчур старательно «по-польски», так что получалось «Пьётр». Так он мне представился в тот день, когда мы поехали поездом в город. Шли по дороге от станции, летел тополиный пух, сияли на солнце крыши и мостовая, казавшаяся от этого блеска мокрой, словно после ночного дождя. Я радовалась всему. На мне было ситцевое платье в цветочек, косого кроя (еще ночью тетка Маринка обметывала петли), облегавшее бедра. Маленькая сумочка, в ней гребешок, зеркальце и носовой платок. Кожаные коричневые босоножки на пробковой танкетке. А на нем — рубашка и темные фланелевые брюки, летний пиджак перекинут через руку. Мужчины на меня заглядывались.

Я ела мороженое. Крем-брюле между двумя вафлями. Его зачерпывали ложкой прямо из термоса. Мороженое тает и течет по руке. Приходится сильно наклоняться, чтобы не испачкать платье. Я ем одно за другим, пока не замерзаю. Ладони липкие, Петро дает мне свой платок.

Ничего не поделаешь, не помог настой руты.

Венчались в католическом костеле, но поп тоже был. Перед этим я каждый вечер видела возле дома Мирона — опершись локтем о забор, он жевал травинку. Стоял так часами, пока его не стирала темнота, словно пятно. Я отводила глаза. Помню только его широко расставленные передние зубы, больше ничего.

В нашу первую ночь, когда мы лежали рядом, Петро молчал, но влажная летняя темнота просто разбухала от вопроса, поэтому я сказала только: «Мирон». Потом родилась Леокадия, Лялька.


К сентябрю в школе осталась одна Стадницкая. В середине августа с маленьким чемоданчиком Петро уходил на сборный пункт. Я говорила: «Давай уже, давай», но он все сидел на скамейке перед домом, не в силах расстаться с ребенком, все держал Ляльку на коленях, прижимал к себе, вдыхал ее запах; я догадалась, что Петро плачет и слезы капают девочке за шиворот. Спина колесом. Чемодан стоит в ногах, как пес, готовый по первому знаку броситься за добычей, потому что в воздухе уже пахнет кровью.


Однако спустя несколько месяцев он вернулся, примерно тогда, когда бесконечной колонной шли на запад пыльные грузовики. С температурой, кашлем, не знаю, от простуды, подавленности или вездесущей пыли. На ноге краснела старая повязка, а под ней жуткая рана, кое-как залатанная в полевом госпитале. Мы раздели его — быстро и молча. Форма вонючая, ясно, что за месяц Петро ни разу не мылся. Похудел. Я скатала одежду в тугие валики и затолкала между балками в овине. Сняла висевший над кроватью портрет Пилсудского, на стене осталось светлое пятно, и я повесила туда икону.

— Петро, почему ты не пишешь на бумаге? — спрашивает тетка Маринка.

— А ты видела, как бумага горит? — отвечает он.

Поэтому Петро писал на обратной стороне крышки. Сначала даты рождения и фамилии родителей, дедушек и бабушек. Потом отмечал, когда была гроза или выпал град. Еще позже химическим карандашом перечислил оставленное имущество. Переписал из документов номера купленных перед войной земельных участков. В графе «движимое имущество», слева, у самого края крышки вывел: двуспальная кровать, сервант, буфет, стол и шесть стульев, ручной магель, дубовый письменный стол. Буквы тоже изменились: на крышке они ровные и вытянутые — типичный учительский почерк — и лишь потом становятся неловкими, шатаются, особенно если Петро писал авторучкой. Июнь пятьдесят девятого — нашествие слизней. Август шестьдесят седьмого — ночные бабочки и осы. В феврале восемьдесят четвертого — подснежники. Рановато, вот в восемьдесят шестом они зацвели только в конце марта. Петро заполнял крышку записями до середины пятидесятых, пока хватало места. Дальше аккуратные буквы выползают за ее пределы. Всего несколько дат на рубеже пятидесятых и шестидесятых — тогда он был очень занят, школой и мной. Я испортила тебе жизнь, Петро.

Год шестьдесят пятый начинается уже на боковой стенке, а даты касаются любимой дочери: «30 VII 64 — отъезд в школу», «5 V 68 — выпускной экзамен». Петро переписывал целые изречения. Откуда он их брал? Не знаю, может, из календарных мудростей, может, сам сочинял. Среди этих кривых фраз есть странные: «Человечество шагает вперед, а человек остается прежним. И. В. Гёте», «Ничего не поделаешь, пусть все будет так, как есть», «Дети замечают только преувеличенные детали, не понимают увиденного». Буквы расползаются, точно плесень, вот они уже заняли дно и вторую стенку. В конце концов Петро выходит из сундука на поверхность с краткой информацией: «Мира слишком много».

Вернуться к просмотру книги Перейти к Оглавлению Перейти к Примечанию