Шагнув мимо зеркала, я обнял Тоню. Она не сопротивлялась, но вся как-то странно напряглась, и я опустил руки.
— Нет, это мы оставим, — сказала она, быстро подобрав простыню, тоже со странной, принужденной улыбкой, какой я раньше у нее не видал. — Ведь я говорила тебе. Ты не забыл, правда?
— Ты только о том и твердишь. Ты не передумала?
Она хмыкнула.
— Нет.
— Прости.
— Тебе не за что извиняться.
Это было верно. Как и то, что ей незачем было быть голой. Все-таки я спросил:
— Ты верна мужу?
— Еще чего!
— Тогда мне не понятно…
Она пожала плечом.
— Мне просто не хочется, — объяснила она.
— А чего тебе хочется?
— Есть. — Она опять засмеялась. — Теперь я это точно знаю. И очень жаль: сейчас уже ночь, вряд ли отыщешь тут что-нибудь сносное в смысле буфета. Нужно спросить у портье.
— О’кей. — (Опять этот жалкий клёкот.) — Только я тоже приму душ.
Сняв в ванной штаны, я убедился, что жить в одной комнате с Тоней мне будет не так-то легко. Впрочем, я все еще отчасти верил в свой — очень сомнительный в любом случае — успех.
Мы снова спустились в холл. Портье бурно боролся с дремой, тряся брылами, как пловец на волне, и разговору был рад. Впрочем, все, что он мог предложить в этот час (верней — в полвторого), это кафе ярдах в ста вниз по улице.
— Честно говоря, — сказал он, вздохнув, — оно лишь чуть-чуть лучше, чем «МакДональдс»…
Машину нам пришлось брать самим: boys («мальчики») уже спали, как сообщил доверительно тот же портье, прося не будить их. Трогательная забота! Было похоже, впрочем, что он ждал возражений и удивился нашей покладистости. Но паркинг был почти пуст, наш «додж» стоял с краю, а кафе оказалось вполне сносным. Мы взяли на двоих огромное ассорти из фруктов в тарелке с перегородками, после чего Тоня налегла на клубнику, а я долго не мог справиться с исполинской ананасной долей величиной с треть дыни для регби, после которой все же остался голоден и заказал себе вдобавок еще вполне свежий бифштекс.
— Мужчины любят мясо, — прокомментировала насмешливо по-английски Тоня, выбирая себе мороженое.
— Конечно, мадемуазель, — сказала ей толстая и очень живая официантка, с самого начала с добрым весельем следившая за нами. — Впереди ночь, ему нужно поднабрать сил.
Тоня радостно расхохоталась.
— У него нет шанса провалиться, — пояснила она. — Ни одного (No chance).
Улыбка исчезла с губ и из глаз официантки.
— Но это грустно, — сказала она.
— Более, чем вы можете себе представить… Ну, милый, ты почему не ешь?
Я действительно замер, слушая этот краткий диспут о себе. Как надгробное слово, ей богу!
— Чорт возьми, — сказал я по-русски. — Ты будешь сообщать всем подряд, что больше не спишь со мной?
— Не то что бы… Да и кто тут поймет? Даже в отеле. У меня не тот вид.
— Это точно.
Она ласково улыбнулась.
— Не хами, — сказала она. — И ведь ты не станешь отрицать, что хочешь именно этого?
— Я только этого и хочу.
— Ну вот. Потому лишний раз напомнить не повредит. На всякий случай. Ничего ведь не будет, пойми.
Я промолчал и стал есть бифштекс.
Когда мы вернулись в номер, она тотчас опять разделась, натянула ночнушку и юркнула в кровать. Я наклонился над ней.
— Не надо хватать меня за титьки, — сказала она тихо. — Это ни к чему не поведет. Я так решила. Погаси свет и ложись к себе.
Я подчинился.
— Спокойной ночи, — сонно сказала она.
— Спокойной ночи, — повторил я. И с непостижимой для меня скоростью — так, словно это был гипноз, — действительно заснул, будто упал в гулкую и бездонную яму. And I shall sleep… Герой этого стиха, кстати, спал в могиле.
XLI
Потом мне стало ясно, что судьба посмеялась над русскими, раз их Пушкин писал все свои вирши на украинском языке, — и тут я проснулся. В комнате было холодно: безумно холодно и совершенно темно. Мне потребовалось, пожалуй, не меньше минуты, чтобы вспомнить, где я, и понять в чем дело. Кондиционер работал, как мог: он гудел, словно шмель в меду. Кожаные шторы, спрятанные за легкий тюль, как в купе поезда, не пропускали ни единый луч. Впотьмах я нащупал часы, но циферблат не светился, пришлось встать и, трясясь от озноба, прошлепать к окну. Казалось, одним движением я взломал тьму, отогнув толстый непроницаемый край занавеси, и тотчас увидел, что давно день и на дворе зной. Солнце, однако, было застлано легкой, как флёр, дымкой, и листья пальм под окном были пухлыми и сырыми.
Тоня спала, повернувшись к окну лицом, свет тотчас разбудил ее. Она открыла глаза и улыбнулась. Я сел на край кровати. Мне уже опять было трудно владеть собой, но все же некоторое время я притворялся. Потом снова протянул руку.
— Ну, похоже, мы начали там, где вчера кончили, — весело констатировала Тоня.
— Ты позволишь, по крайней мере… — я сам был удивлен пошлой хриплости своего горла.
— Что? Утренний поцелуй? — сказала она, садясь и потягиваясь. — Это ты можешь, конечно. А вообще предлагаю похерить нежности и пойти в ресторан жрать.
Это, кстати, была цитата, и не из мифических «Альбиносов в черном», а из той же «Лолиты»: выходит, ей она тоже приходила на ум? Занятно. Впрочем, возможно, что тем, кто хорошо знает текст этой полвека назад придуманной книги, Америка в качестве «поэтического возмездия» (термин оттуда же) преподносит цитаты одну за другой, отличающиеся кропотливой наглядностью. Если так и если продолжить и развить эту мысль, то невольно приходит на ум необходимость нового научного направления, какой-нибудь онтологической филологии что ли, или наоборот… Но мне некогда было развивать догадки. Я опять подчинился. В ресторан, однако, мы опоздали: завтрак кончился в полдень, обед начинался с двух. Все-таки нас усадили за столик с краю и принесли кучу американской снеди: жареной жирной картошки, индейку, салат из зимних водянистых помидоров и неизбежный морковный пай. Огромный, невообразимый по толщине кот прогулялся у наших ног. Тоня сказала, что кормить такого можно только назло обществу охраны скотов.
— …котов?
— Считай, что это мой дурной каламбур. Пойдем-ка на пляж; а то так и вовсе солнце спрячется.
Дымка, действительно, густела. Пляж был пуст, но мы успели окунуться и даже поплавать слегка в океане — in the stream, так сказать, хотя, кажется, он у другого побережья, — и затем сполоснулись от соли в бассейне с синей водой. Почему-то на нас таращились: те самые boys, которые так сладко спали ночью. Одному из них я заплатил пять долларов за матрац на топчан, хотя загорать было уже поздно. Низкие тучи плыли почти у самых пальм, клубясь с исподу, и одинокий самолет с рекламной лентой в хвосте был не в силах разогнать их.