Коля быстро вошел в гостиную, но императрицы там не было. Коля оглянулся — где ее искать? В этом пустеющем день ото дня дворце не было слуг, которые могли бы провести тебя куда следует.
Коля повернул в библиотеку. В библиотеке на диване возились, словно гимназист и гимназистка на вечеринке, поручик Джорджилиани и княжна Татьяна. Татьяна уютно попискивала и вроде бы сопротивлялась, а Джорджилиани подвывал умоляюще, словно нищий на набережной.
Это было отвратительное зрелище.
Нет, не нужна была Коле Татьяна. Не любил он ее — но это не означает, что можно заниматься паскудством на диване, когда в любой момент могут войти.
— Встать! — неожиданно для себя закричал Коля начальственным голосом.
Возлюбленные, отталкиваясь ладонями, расцепились, и Татьяна, путаясь в складках, стала оправлять лиф, стараясь спрятать грудь.
— Как вы смеете! — кричал Коля, забывшись. — Как вы смеете, когда в любой момент могут войти! Вам что, не терпелось настолько, что вы не могли спрятаться куда-нибудь на чердак?
Джорджилиани, плотный невысокий брюнет, списанный за некие грехи из гвардии в запасной пехотный полк и как оппозиционер попавший на должность при пленных Романовых, вдруг оробел, вскочил и дрожащими пальцами оправлял мундир. Коля со злорадством наблюдал, как поручик неправильно застегивал пуговицы, от чего одна пола была на пуговицу выше другой.
— Андрей Сергеевич! — от двери сказала Мария Федоровна. — Что за шум?
— У меня были к тому основания! — Коля гневно обернулся к императрице.
Мария Федоровна, не подозревая, видно, что на свете есть люди, которые могут не знать французского языка, обратилась тогда к Коле с длинной и гневной французской тирадой. Коля слушал, стыдясь сознаться в собственном невежестве.
Татьяна громко зарыдала и выбежала из библиотеки.
Джорджилиани, не смея побороть роялистских устремлений и грузинского почтения перед старухой, стоял красный, злой, по стойке «смирно» в нелепо, наперекосяк застегнутом мундире и оттого был смешон.
— Нехорошо, молодые люди, — сказала Мария Федоровна. — Вы забыли, где вы находитесь.
— Я надеюсь, что ко мне это не относится?
— Силянс! — оборвала его императрица. Обернулась к Джорджилиани: — Поручик, попрошу вас покинуть дворец и вернуться к исполнению своих обязанностей.
— Ваше Величество…
— То, что вы наш тюремщик, господин поручик, не дает вам права вести себя в моем доме подобно солдату. Идите.
Джорджилиани, не пытаясь оправдаться, четко повернулся и затопал к выходу. Шея у него была такая красная, будто кровь выливалась сквозь поры.
— А вы, господин Берестов, могли бы и не кричать в моем доме, — как бы завершая фразу, произнесла императрица.
— Простите, Ваше Величество, — сказал Коля, чувствуя облегчение, как в детстве, когда закончился нагоняй от мамы.
— Хорошо, что вы приехали, — сказала императрица иным, обыкновенным голосом. — Я так волновалась с утра. У нас плохие новости.
Они прошли в малую гостиную императрицы. Там ждала Наташа.
— Наташа, подожди снаружи, — сказала императрица. — Садитесь.
На самом деле она совсем не сердилась на Беккера — либо не давала себе воли.
— Сегодня днем, — сказала императрица, — Ялтинский Совет принял постановление об аресте всех Романовых. Как и следовало ожидать, толпа выразила шумную радость по поводу этого требования. Более того, какой-то гражданин эмиссар зачитывал якобы телеграмму из Петербурга, где излагалось схожее мнение Временного правительства.
— Когда они хотят вас арестовать?
— Я поняла, что завтра.
— Этого нельзя допустить.
— Вы так полагаете? — спросила Мария Федоровна. — И что же вы намерены предпринять?
— Я не могу принимать таких решений. Вы же знаете, государыня.
— Ах, Берестов, я не ожидала от вас отважных решений. Мой опыт общения с людьми давно уже подсказал, что вы полководец в мечтах, а в жизни — исполнитель чужих решений. Не обижайтесь, в этом нет ничего плохого, это тоже достоинство, и редкое. Будь у Николая достаточно таких исполнителей, как вы, он бы не потерял престола.
Все равно обидно — злобная старуха! Еще неизвестно, что будет завтра. Да, он подчиняется чернозубому адмиралу, он подчиняется, потому что это ему выгодно. Когда в адмирале пропадет надобность, роли переменятся, государыня!
Видно, эти мысли как-то отразились на лице Беккера, потому что Мария Федоровна вдруг поморщилась, как от неожиданного укола зубной боли.
— Простите, капитан, — сказала старуха. — Я запамятовала вас спросить: что вас привело сюда сегодня?
— Письмо от Александра Васильевича, — сказал Коля, нарочно подчеркивая этим свою близость к адмиралу. — С указанием точного места и времени решительной встречи.
— Боюсь, что письмо опоздало, — сказала императрица. Она протянула холеную, совсем не старческую руку. Коля достал письмо.
Императрица прочла письмо. Оно было коротким.
— Вы должны его сжечь, — сказал Коля.
— Сожгите сами. У вас есть спички?
Коля поджег письмо.
— Вы знаете его содержание? — спросила императрица, глядя, как письмо обугливается, занимаясь огнем. Чтобы не обжечься, Коля перехватил его за другой угол и пошел к камину.
— Послезавтра в три часа пополудни, — сказал Коля. — Более терпеть нельзя. Решения уже приняты.
— Но завтра нас арестуют!
— Пусть только посмеют! Послезавтра здесь будет весь Черноморский флот.
— Можно подумать, господин Берестов, — сказала императрица с раздражением, — что вы не ездите сюда инкогнито и не скрываетесь по углам. Можно подумать, что мой сын не является пленником в собственном дворце. Я не знаю, в кого намерен стрелять ваш Черноморский флот, и предпочитаю быть живой, хоть и в тюрьме, чем погибнуть ради сомнительных интересов адмирала Колчака.
— Но вы же согласились участвовать!
— До тех пор, пока участие это не ставило под угрозу жизнь мою и моих близких.
— Я доложу обо всем адмиралу.
— И поспешите сделать это.
В гостиную вошла Татьяна. Она была напудрена, но краснота длинноватого носа и глаз пробивалась сквозь пудру.
— Простите, — обратилась она к императрице. — Но у меня к вам два слова, которые я хотела бы сказать наедине.
— Татьяна, сейчас не время для приличий. Считай, что господина Берестова в нашем дворце нет.
— Вы правы, бабушка, — сказала Татьяна с детским торжеством. — Этого человека нет. Это фантом.
Коля не счел нужным возражать, унижаться в глазах спесивых аристократок.