У Ирены вновь закружилась голова: на сей раз от счастья. Она
ощутила себя совершенно слабой в его объятиях, перед натиском его нежности, а
когда губы Игнатия скользнули по ее шее, у Ирены зашлось сердце от мысли:
больше ничего она не может ему запретить! Она всецело в его власти, и пожелай
он сейчас, сию же минуту овладеть ею – прямо здесь, на обочине дороги, – она не
посмеет ему отказать.
В этой неожиданной и непристойной мысли было вместе с тем
что-то чарующее. Ирена часто задышала – и увидела, что Игнатий опустил глаза и
пристально смотрит, как взволнованно вздымается ее грудь в вырезе платья.
Осторожно коснулся пальцем нежных, белых холмиков, погрузил его во впадинку меж
ними…
Ирена тихо охнула – новое, невыразимое ощущение пронзило ее
до самого сердца.
Игнатий вскинул голову, задумчиво поглядел в сторону речки,
откуда доносился такой плеск, словно по воде било крыльями целое стадо гусей:
это лихач занимался ловлей денег.
– Ну, он там еще полчаса провозится, а то и больше, –
пробормотал Игнатий, опять переводя взор на Ирену, – и ее поразило новое,
жадное выражение его лица, даже в дрожь бросило.
– А ну-ка идем, – коротко выдохнул Игнатий, подхватывая Ирену
на руки и вталкивая ее обратно в карету. Почему-то мелькнула мысль, что, надень
она нынче платье с кринолином, Игнатию не удалось бы таскать ее, будто
тряпичную куклу, туда-сюда. А ворох шумящих, шелестящих нижних юбок нисколько
не мешает ему бросить Ирену на широкое сиденье кареты, да так бесцеремонно, что
она завалилась на спину.
К ее несказанному изумлению, Игнатий не сделал даже попытки
поднять ее, а надвинулся сверху, прижимая коленом испуганно забившиеся ноги,
навалился, неузнаваемо, незряче вглядываясь в ее глаза, бормоча:
– Не могу больше ждать… умоляю тебя… ты моя…
Он резко встряхнул Ирену – так, что груди ее выскочили из
корсета, и припал к ним губами, алчно впиваясь то в один сосок, то в другой.
Какое-то мгновение Ирена тупо глядела в обитый
потрескавшейся рыжей кожею верх экипажа над своей головой, потом в ужасе вскрикнула,
но Игнатий закрыл ей рот поцелуем: впился ненасытно, больно в губы, лишь на
краткий миг оторвавшись, чтобы выдохнуть:
– Я быстренько. Потерпи чуть-чуть, – и снова присосался к ее
губам.
Он оказался очень тяжел – до того тяжел, что Ирена и шелохнуться
не могла, да и не помышляла об этом: губы Игнатия не давали ей вздохнуть, она
часто, резко вбирала воздух носом, чувствуя, что еще мгновение – и потеряет
сознание от удушья и страха.
Да, ей было страшно. Он что-то делал с ней! Пуговицы его
сюртука больно елозили по соскам, царапая нежнейшую кожу, а руки тем временем
мяли, комкали ее платье, и Ирена едва не закричала, когда вдруг ощутила руку
Игнатия на своем бедре… более того – именно там, где панталоны имели потайной
разрез в шагу.
Она бы и закричала – да не смогла: непонятный ужас стянул
гортань судорогой. Что кричать – она и дышать едва могла, а страшнее всего было
осознание того, что для Игнатия вся она, со всей ее любовью и красотой, со
всеми своими чувствами и мыслями, и знанием французских и даже русских романов,
поэзии, искусства, всяких других возвышенных предметов, о которых редко толкуют
в салонах (не зря брат с шутливым ужасом порою восклицал: «Несчастная, тебя
прозовут синим чулком!»), – вся она значит сейчас для Игнатия не более, чем ее
нежное, прелестное платье цвета осинового листа: досадная помеха, шелуха,
которую нужно отбросить или хотя бы смять, чтобы добраться до единственного,
имеющего для него значение, бывшего желанным: до стыдного местечка между ног.
Пальцы Игнатия мяли, сжимали выпуклый комочек плоти и
норовили залезть глубже, все глубже. При этом Игнатий свободной рукою что-то
делал со своей одеждой. Сквозь боль и страх до Ирены дошло, что он пытается
раздеться, расстегнуть брюки, и новый приступ ужаса и стыда совершенно лишил ее
сил. Стыднее всего было, что нетерпеливые пальцы причиняли не только боль, что
тот самый крошечный бугорок раз или два отзывался томительным трепетом, но это
были лишь редкие мгновения, а все остальное время – боль, и стыд, и страх. И
ожидание: что же будет дальше?..
Дальше было вот что: Игнатий вдруг резко, громко задышал,
шепча что-то в самые губы Ирены, несколько судорог прошло по его телу – и он
замер, с трудом переводя дух, но наконец-то оторвавшись от ее рта и дав
возможность глотнуть воздуху.
Не веря, что все кончилось, Ирена с трудом разомкнула один
глаз (ресницы смялись, слиплись от слез – оказывается, она плакала, не замечая
этого!) и увидела над собой набрякшее, побагровевшее лицо Игнатия, который,
чуть прижмурясь, слегка улыбнулся, словно прислушиваясь к какому-то невыразимо
приятному ощущению в себе.
Она торопливо опустила ресницы, еще больше испугавшись того,
что успела разглядеть. Это был не Игнатий, нет, его прекрасные черты не могли
сделаться такими… такими… Ирена не находила слов. Мелькнуло в памяти – «фавн»,
«сатир». Пожалуй, да, похоть – вот еще одно запретное, неведомое прежде
понятие, вот что исказило, изуродовало любимое лицо! Но при чем же здесь
любовь?..
– Вы, барин, коли такое дело, уж лучше бы мне денежки дали,
сказали: «Прогуляйся, мол, любезный, до лесочку!» А то я все штаны измочил,
покедова бумажки выловил из реки… зато все до единой выловил-таки! Ништо, что
мокрые, – высушим, еще лучше новеньких в дело употребим!
Голос лихача грянул, будто гром с ясного неба, и Ирена
подумала, что теперь-то она непременно умрет от стыда.
– Пошел вон, дурак! – проворчал Игнатий, поднимаясь на ноги
и рывком принуждая Ирену сесть. Она привалилась спиной к стенке кареты, увидела
блудливые глаза возчика в окошке, сконфуженную улыбку Игнатия, потом перевела
взгляд на свои ноги, обтянутые чулками, выставленные на всеобщее обозрение, и,
уронив дрожащую руку, которой пыталась поправить лиф, затряслась всем телом в
приступе глухих рыданий.
– Я сказал, пошел вон! – грозно рыкнул Игнатий – и плутовская
физиономия исчезла в окошке.
Проворно обрушив ворох скомканных юбок до полу и
благопристойно прикрыв ноги Ирены, Игнатий несильно встряхнул ее за плечи, и
голые груди каким-то образом сами вскочили в корсаж. Он аккуратно, ловко
расправил кружево по краю декольте, потом сдвинул на затылок Иренину шляпку,
которая нелепо съехала на лоб. Тронул пальцами повлажневшие завитки на висках.
Ирена сидела, как на приеме у страшного дантиста, трясясь
всем телом, быстро, коротко всхлипывая.
– Ну, дорогая… Ирена, ангел мой… – Размягченный голос
Игнатия пробился сквозь шум и сумятицу, царившие в ее голове. – Взгляните на
меня, умоляю!
Она быстро – раз-два – качнула туда-сюда головой.