Ласковый голос смерти - читать онлайн книгу. Автор: Элизабет Хейнс cтр.№ 21

Эти водители обратили мою жизнь в прах. Все, что казалось прежде обычным, в одно мгновение лопнуло, словно мыльный пузырь. Я осталась без работы. Я не могла выйти в сад, который так любила. Тяжело было сидеть в машине, даже пассажиром, и я редко покидала дом. В свое время мы с Грэхемом говорили о детях, но как я могла даже думать о создании семьи?

Иногда мне казалось, что, если бы я сразу переломала позвоночник и осталась калекой, все было бы очевидно и потому намного проще. Я же выглядела совершенно нормально. Никто не чувствует боль, которую испытывает кто-то другой. Замечают лишь бездеятельность и принимают ее за лень. Мои друзья и родные, сперва часто меня навещавшие, постепенно перестали заходить. Все они думали, будто мне стоит просто чуть больше стараться, что не будет толку, если все время валяться в постели или на диване, что нужно лишь попытаться — и станет лучше, а лежа пластом, я делаю себе только хуже. Боль тем временем накатывала волнами, от которых я становилась злой и раздражительной. Я огрызалась на тех немногих, кто еще оставался рядом со мной, и в конце концов они тоже перестали появляться.

Хуже всего, однако, было с Грэхемом. Я была с ним счастлива, но никогда не знаешь, как поступит человек перед лицом внезапно возникших проблем, пока не столкнешься с ними сам. Мы не были женаты, так что он никогда не обещал мне «быть верным в болезни и здравии» и все такое. Я полагала, что все ясно и так, и в обратной ситуации сделала бы все возможное, чтобы о нем позаботиться. Но…

Самое ужасное, что с ним приключилось в жизни, — перелом лодыжки во время игры в регби; она полностью зажила после физиотерапии. Он считал, что со мной произошло нечто похожее или даже, что, по логике вещей, мне должно быть не так больно, как тогда было ему, ведь я ничего не сломала. Ему надоело отпрашиваться с работы, чтобы возить меня на процедуры, не имевшие пользы. Как и все прочие, он не мог вынести перемен в моем настроении, а когда боль становилась особенно мучительной, он просто уходил из дому, забрав бумажник, ключи от машины и мобильный телефон, — в паб, или к сестре, или просто куда-нибудь, где мог бы забыть о своей больной и вечно всем недовольной партнерше.

В такие моменты я лишь облегченно вздыхала, поскольку это означало, что я могу кричать, стонать, ругать на чем свет стоит проклятую боль и проклятую спину.

И конечно, дело было не только в физических усилиях, которые Грэхему приходилось прилагать, чтобы перетаскивать меня с места на место, помогать одеваться, приносить каждый вечер еду или ходить по магазинам. Мы больше не были близки. Даже в те дни, когда боль притуплялась, мы могли самое большее обнять друг друга и поцеловать. Естественно, ему требовалось большее, но он не хотел ни о чем просить или настаивать, боясь, что сделает мне лишь хуже. И даже когда я хорошо себя чувствовала и могла бы попытаться, он боялся начать то, что я, возможно, не сумела бы закончить.

Он продержался пять месяцев после аварии. Не знаю, постепенно ли в нем это накапливалось, или поводом стали конкретные мои слова или поступки, но однажды утром я проснулась, а его рядом не оказалось. На столе внизу он оставил записку.

В выходные пришла его сестра, и мы вместе собрали вещи — какие смогли.

Я много думала о самоубийстве еще до того, как ушел Грэхем. Порой мне ничего так не хотелось, как умереть, ведь смерть избавила бы от боли, но, пока Грэхем был со мной, сделать этого я не могла. Что, если он меня найдет? И возненавидит за то, что я сдалась, несмотря на силы, которые он на меня потратил?

С его уходом у меня не осталось причин жить дальше, не осталось никого, кого заботило бы, жива я или мертва, — но я боялась сделать что-то не так и причинить себе еще большую боль. И, несмотря на немалое количество прописанных мне лекарств, было сложно накопить достаточно таблеток, чтобы разом решить задачу. Но я часто об этом думала и мечтала о смерти, как прежде мечтала о том, что уходит боль, а еще раньше — о садах, детях и выходных на природе. Смерть стала моим неуловимым любовником, которого я ценила, о котором тосковала и которого ревностно оберегала, пусть он и оставался недостижимым.

Жизнь моя превратилась в пустоту, в руины прошлого счастья. Осталась лишь бездонная пропасть боли и тоски.

Кто знал, что все так просто? Мне лишь нужен был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто понял бы, насколько я близка к крайней точке, и сказал, что в мыслях о смерти нет ничего плохого. Каждый имеет право решать, когда с него хватит. Зачем мучиться долгие годы в этом аду, когда есть столь прекрасный выход?

Я появился в доме Вона ровно в половине восьмого вечера, держа обернутую в бумагу бутылку белого вина, которую купил в супермаркете за полцены — деньги, показавшиеся мне вполне приемлемыми, — хотя Вон, скорее всего, подумает, что я потратил больше.

— Колин! — Он открыл дверь и тепло пожал мне руку, что показалось мне весьма странным.

Вона Брэдстока я знаю почти четыре года, но не помню, когда мы в последний раз прикасались друг к другу — если такое вообще случалось.

Он отошел в сторону, пропуская меня. В коридоре я снял пальто и протянул ему бутылку. Дом у него удивительно большой, отделан по последней моде — ламинированными полами и выкрашенными в нейтральный цвет стенами. Как назвать этот цвет? Грибной? Серо-коричневый? В любом случае он смотрится чудовищно, словно вода, в которую сто раз окунули акварельную кисть. А в углу стоит жуткая ваза, похожая на подставку для зонтиков, из нее торчат какие-то ветки. Никогда не мог понять, зачем следовать столь дурацким поветриям.

— Заходи, — весело сказал Вон. — Познакомься с Одри.

Не меньше меня удивило, что на нем джинсы и сорочка явно от какого-то дизайнера. Когда мы встречались в обеденный перерыв, он выглядел намного моложе в помятой старой рубашке и галстуке, с вечно расстегнутой верхней пуговицей. Я всегда полагал, что он моложе меня по крайней мере на десять лет, но теперь уже не был в этом уверен.

За открытой дверью гостиной виднелся высокий потолок, выкрашенный еще в один из тех кошмарных новомодных цветов, которые совершенно устареют через несколько лет. Как он называется? Пшеничный? Кукурузный? Глостерский сыр?

Я так увлекся элементами отделки и ничем не примечательными картинами, что даже не заметил вышедшую из кухни женщину. Но тут Вон, тихо кашлянув, произнес полным обожания голосом:

— Колин, это Одри.

Оторвавшись от абстрактных шоколадно-кофейных завитков, я машинально протянул ей руку. Улыбнувшись, она пожала ее, а затем приподнялась на цыпочках и поцеловала меня в обе щеки, чем полностью застигла врасплох. Возможно, я даже вздрогнул и попятился — слишком уж не привык к подобному общению. Мне вдруг стало стыдно — все-таки это девушка Вона, а не кого попало. Лицо мое вспыхнуло, и я почувствовал, что боюсь на нее взглянуть: вдруг она заметила мое замешательство?

Впрочем, значения это особого не имело, поскольку она снова скрылась в кухне, сказав лишь несколько слов, которые я едва расслышал. «Очень приятно… спасибо, что пришли… уже почти готово… сейчас разложу по тарелкам…» — что-то в этом роде.