То, как легко, без злобы и возмущения, он рассказывал о такой ужасающе непроходимой ограниченности и дремучести, Иру ошарашило не меньше, чем когда-то Аксенова «пятая графа» в чьем-то комсомольском билете.
Умилительный мальчик Аксенов исчез, словно его и не было никогда.
– А почему, собственно, я должна над этим смеяться? Что тут смешного? – вспылила она. – Может быть, и над тем, что твой отец и твой брат вчера чуть-чуть не подрались, тоже нужно смеяться?
– Ну не подрались же… – философски заметил Аксенов.
– Ага, я до сих пор удивляюсь, как до этого не дошло. Причем оба такое говорили! Такое! Кошмар! Николай Александрович кричал на собственного сына, что все торгаши – сволочи, нет на них Сталина, а то бы всех построил, а если надо, пересажал, что Россию демократы развалили, и все в том же духе. Вроде порядочный человек, на заводе работал, а я думала, что на такое только выжившие из ума бывшие энкавэдэшники способны. И Антон тоже не лучше, посылает всех подряд подальше и говорит, что ему все по фигу. Зато Дмитрий ваш хорош!
Просто Аника-воин. Ты бы слышал, как он сказал: «До конца давить надо гадов этих черножопых». А Антон хоть бы что. Как будто так и надо. И хоть бы кто-нибудь возмутился, хоть бы один нормальный человек нашелся!
– Но ты же нормальный человек, что ж ты не нашлась, не просветила их насчет правового государства и общечеловеческих ценностей? – тихо спросил Аксенов, не прекращая рисовать свои круги. Но потом все-таки оторвался от своего занятия и добавил:
– Как будто мы не люди и тысячу лет до этого не человеческими, а звериными ценностями жили.
– Испугалась я. Очень. А тебя поблизости не было, – надавила на жалость и сочувствие Ира.
Но Аксенов ее не пожалел, а, напротив, напугал еще больше:
– Вот и правильно, что испугалась. Вот и молодец, что не полезла туда, где ни черта не понимаешь, потому что они правы.
– Все? – проиронизировала над его очевидной нелогичностью она.
– Все, – с тем же пугающим хладнокровием, что вчера Димка, ответил он. – Отец прав, потому что его лишили будущего. Антон прав, потому что его лишили прошлого. А не подрались они потому, что и прошлое, и настоящее, и будущее у них одно на двоих, даже если они этого не понимают. Одно на всех. Даже если мы все пока еще этого не понимаем.
– Лишили, говоришь? – кипятилась Ира. – Очень .удобно на чужого дядю все сваливать. Что же мы за люди такие? Чуть что плохо – кто-нибудь виноват, но только не мы сами. Собственного прошлого, настоящего и будущего и то мы не по собственной глупости лишились, а нас, видите ли, лишили! Так можно и Димку оправдать за его пещерную ненависть.
– Можно и Димку оправдать. Ему выбора не оставили – либо защищайся как можешь, либо тебе башку открутят и скажут, что так по закону полагается. Тебе же не придет в голову народ, проигравший войну, назвать глупым и никчемным. Да, побеждены, да, враг оказался сильнее, но ведь это не навсегда!
– Ага, вот и до врагов добрались. Ты что же, серьезно веришь в каких-то злоумышленников, которые спят и видят разваленную Россию? Это же детский сад какой-то думать, что где-нибудь в бункере сидят глубоко законспирированные дяди и строят планы, как добить Россию.
Вот уж от тебя не ожидала такого бреда!
– А я от тебя, извини, конечно, глупости такой не ожидал. Как с луны свалилась. Враги ей, видите ли, удивительны, а то, что нас откровенно грабят, что используют в качестве сточной канавы своих зеленых бумажек, чтоб их перегретая экономика не лопнула, что стариков унизили, детей оболванили, а остальных за быдло держат, ей не удивительно.
– Значит, враги во всем виноваты?
– Ну мы же не унтер-офицерская вдова, чтоб самим себя сечь. Мы все-таки целый народ. Большой, иногда инертный, больше, чем нужно, терпеливый, но народ, который у себя дома. И вся наша проблема заключается только в том, чтобы поставить на место зарвавшихся гостей и жить так, как сами хотим, понимаешь, сами.
– Но ведь эта дорожка может далеко завести, к фашизму, например.
– А ты меня «измами» не пугай. Фашизм, коммунизм, капитализм, демократия – это все слова и ничего больше. Я инженер и «измов» этих не понимаю. Только реальность. А в реальности существуем мы с тобой, и сидим мы с тобой на этой лавке, и вот эта земля у нас под ногами, в которой наши предки лежат. И хоть убей, не могу я понять, почему мне должно быть стыдно, что я русский.
– Но ты же сам только что рассказывал, как думал, что еврей – это ругательство. Каково это было твоему Борису Иммануиловичу? Хотя бы за это тебе должно быть стыдно.
– Ничего я никому не должен. А Борису Иммануиловичу это детей любить не мешало. И его за это весь город любил и уважал. Он и на демонстрациях поэтому не шел со всеми, а стоял на тротуаре и смотрел, а его ученики, которых за сорок лет чуть ли не полгорода набралось, обязательно к нему подходили, поздравляли, благодарили, вспоминали. Да и так не забывали его, что ни день, кто-нибудь заглянет, и никому не мешало, что он еврей. А вот то, что я русский и не желаю по их так называемым демократическим законам жить, сейчас мешает. Очень мешает.
– Да нет, Саша, ты не понимаешь… – Ира заговорила мягко, даже ласково, погладила Аксенова по щеке.
Он устал. Ну конечно, он очень устал. Его надо успокоить и пожалеть. Он придет в себя и поймет, что нес полный бред.
– Это ты не понимаешь! – дернулся он из-под ее руки. Ей померещилось на секунду, что его тонкие губы сложились в брезгливую гримасу. – Сидите у себя за Кольцевой, с жиру беситесь. А все, что за пределами Кольцевой, – для вас только доходная вотчина, заселенная быдлом, дешевой рабсилой.
Ира почувствовала себя ребенком, которому подарили на день рождения совсем не ту игрушку, о которой он мечтал целый год. И не просто мечтал, а был уверен, что вожделенное чудо уже дома, рядом с ним, припрятано родителями где-нибудь в дальнем углу шкафа до главного дня в году. Как у ребенка, волей-неволей обнимающего дареного мягкого мишку, у Иры разбежались мысли, запершило в горле и защипало в носу. Ни слова не сказав Аксенову, она встала со скамейки и медленно направилась по аллее к выходу.
– Ты чего, обиделась? – догнал ее Аксенов и пошел рядом.
– Нет. Не обиделась. Все нормально, – бесцветным голосом ответила она.
– Ну прости, я не хотел тебя обидеть. Погорячился.
Ты поймешь. Обязательно. Это такие простые, естественные вещи, но до них не так-то просто дойти. Вон Васька выписки из книг делает, кого уже только не прочел, чтоб понять. Это… Ну вот как раньше: все сидели на партсобрании, слушали о перевыполнении плана и повышении уровня жизни, а сами прекрасно видели, что план этот наполовину на бумаге, а в магазинах очереди по три километра и из-за любой ерунды нужно унижаться, но думали, что так и должно быть, надеялись, что все устаканится.