Человек удалился и вернулся с наколенной доской для письма и собственным стулом, который он поставил позади полковничьего. Когда писарь устроился, Тернвилль махнул Джеку.
— Можете приступать.
Джек постарался, насколько это возможно, начать непосредственно с отправной точки — с дуэли своего отца с лордом Мельбурн. Время от времени полковник покашливал или выказывал прочие признаки нетерпения, похоже, утомленный слишком большим количеством излишних, на его взгляд, деталей. По-видимому, его совершенно не интересовало, сколь разнообразное применение можно найти убитому медведю, чтобы пережить зиму в Канаде. Но главным образом он битый час просто сидел и слушал, так что единственным звуком помимо голоса Джека был скрип пера по бумаге.
Джек рассказывал одну голую правду… ну, может быть, не совсем, но почти. Тот факт, что Летти доводится Рыжему Хью кузиной, он счел не относящимся к делу и постарался свести изложение к упоминанию о некой молоденькой женщине, которую ирландец подговорил заморочить ему голову. Он надеялся, что полковник тем и удовлетворится, однако именно тут Тернвилль впервые прервал его:
— Если вы имеете в виду Летицию Фицпатрик, то она вовсе не так невинна, как вы ее нам живописуете. Ей всего семнадцать, а она уже ветеран якобитского движения и вполне самостоятельная фигура. Надо полагать, слух о своем родстве с графом Клэр она распускала, чтобы побудить половину молодых людей в Бате добиваться ее руки, надеясь использовать их в интересах ведущейся ею игры. На самом же деле единственным известным нам ее родичем является обнищавший мошенник Макклуни.
Он поднял перо, постучал им о зубы.
— Мы нашли ее гнездо, лачугу в Нижнем Бате. Давно покинутую. По-видимому, кузен, перед тем как сбежать, забрал с собой и кузину.
Хотя Джек и попытался не подать виду, для него это было ударом. Он все еще лелеял надежду после освобождения повидаться с Летти и узнать, не соврал ли ему Рыжий Хью, сказав, что она его любит. Сама по себе, вне зависимости от политических интриг или взглядов. К тому же ему казалось, что ирландец после провала даст деру, нимало не заботясь о женщинах. Он снова недооценил этого человека.
— Продолжайте, — сказал Тернвилль, поигрывая пером.
Дальше рассказ пошел о событиях в спальне. Хотя Докинс время от времени издавал рык, явно не веря ни одному слову Джека, а писец даже поперхнулся, услыхав про «слонов», и для верности раза три записал эту считалку, полковник продолжал слушать, бесстрастно глядя перед собой.
Наконец Джек умолк. Он изложил дознавателям все, как оказался в нынешнем положении, хорошо понимая, что выставил себя круглым дурнем. Но невинный дурак в конце концов может и избежать тюрьмы. А вот виновный — едва ли.
Некоторое время Тернвилль продолжал изучать какую-то точку на стене за спиной Джека.
— История еще та. Но у меня есть другая ее версия. Попроще. И гораздо короче.
Он поднял руку и принялся вести счет, загибая пальцы.
— Вы лжете. Вы виновны. Вы перешли на сторону врага. Вы якобит. Вы изменили королю Георгу.
— Но я не изменял королю. Я не якобит. Я не… перешел на сторону врага. Я не виновен ни в чем, кроме глупости. И…
Он поднялся с койки, и Докинс тут же шагнул к нему. Джек глянул на монстра. Будь что будет, но он больше не позволит этому безмозглому мордовороту пускать в ход кулаки, не получая отпора. Потом юноша посмотрел на полковника.
— Заверяю вас, сэр… я не лжец.
Тернвилль разглядывал его какое-то время, потом жестом велел подручному отойти, встал и кивнул.
— Ладно, это мы скоро проверим. И да смилуется Господь над вами, если окажется, что вы солгали, ибо… от Докинса милости нечего ждать.
Потом он ушел, следом за ним и клерк, после чего появились тюремщики, чтобы убрать стол и стулья. Когда удалились и они, Докинс вновь повернулся к узнику, но замешкался, увидев, что тот стоит спиной к стене с пустым ведром в руке.
— Ну? — сказал Джек.
Неизвестно, чем бы это все кончилось, но тут Тернвилль окликнул громилу из коридора, и монстр, издав рык, ушел.
Джек сел, неожиданно ощутив слабость в ногах. Он не помнил всего, что рассказывал, знал лишь, что это правда. В основном. И ему оставалось только надеяться, что этого наконец хватит.
* * *
Когда дверь открылась на пятый, как решил Джек, день его заточения (трудно было следить за временем в почти лишенном света мирке), он подумал, что это посещение ничем не будет отличаться от всех предыдущих. Раз в день один тюремщик приносил ему воду и какую-то неопределенного вида еду, а другой сторожил у двери с дубинкой или пистолетом.
Но на сей раз все было по-другому. Тюремщик, стоя в дверях, поманил его пальцем.
— Эй, выходи.
— Куда это? — настороженно спросил Джек, сильно сомневавшийся в том, что его поведут в суд.
Ему почему-то думалось, что люди, попавшие в поле зрения Тернвилля, имели мало надежды на законное рассмотрение своих дел.
Его повели вверх по лестнице и доставили в скромно обставленное помещение — скорее всего, обычную гостиную, приспособленную под кабинет. Однако после темницы зелень узорчатых обоев чуть ли не била в глаза, а мир за высокими окнами, хотя было пасмурно и шел дождь, казался залитым яркими солнечными лучами.
Он стоял и моргал, глядя поначалу на окна, а потом на человека, сидящего за массивным дубовым столом.
Докинс тоже был там. Он и малый с дубинкой стояли позади Джека у двери. Тернвилль что-то писал.
— Дайте ему стул, — сказал он спокойно, не поднимая глаз и не отрывая пера от бумаги.
Стул принесли, Джека бесцеремонно усадили. Люди вернулись на свой пост. Тишина, нарушаемая лишь шумом дождя и скрипом пера, длилась еще минут десять. Наконец Тернвилль поднял голову.
— Здесь у меня ваше признание, — сказал он, развернув листок и протягивая перо Джеку. — Я полагаю, что все описано верно. Измена, убийство, заговор. Обычное дело. Не хватает только вашей подписи. Подпишитесь внизу.
Джек не шелохнулся.
— С какой стати я должен подписывать это?
— С той, юноша, что это спасет вашу жизнь. — Гусиное перо повелительно дернулось. — Его величество принял решение, учитывая вашу военную службу, вашу молодость и доброе, в прошлом, имя вашей семьи, избавить вас от петли. Вас, разумеется, сошлют, скорее всего в Индию, а если вы протянете там лет десять, не скончавшись от лихорадки, то со временем, возможно, и помилуют.
Джека, побывавшего в рабстве у абенаков и перенесшего лихорадку на борту «Робусты», ни к тому ни к другому особенно не тянуло. Но… петля? Если человек жив, то, по крайней мере, жива и надежда. Он наклонился вперед и прочел:
— Я, Джек Ромбо Абсолют, признаюсь в том, что я гнусный изменник, предавший Англию и ее славного короля Георга… — Он покачал головой. — Это ложь. Я не могу ее подписать. Если вам так уж нужно, вздерните меня за мою глупость, но жить изменником я не хочу и не стану.