Вирикониум - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Джон Харрисон cтр.№ 122

— Что вы сделали? — прошептал он. — Где картина, которая здесь была?

Ягненок зевнул. Его нижняя челюсть слабо качнулась над ничего не подозревающими детьми, словно он хотел излить им свои горести. Потом череп вдруг снова покрылся плотью. Белая умоляющая мордочка повернулась к Крому. Поэт застонал, швырнул картину в угол и протянул руку.

— Давайте ваш треклятый меч.

Рукоятка коснулась его ладони, и он ощутил слабый, но болезненный толчок. Кости до локтя словно превратились в желе. Крома окутал прогорклый запах зольника. Это был запах влажного пепла, покрывающего целый континент — пепла, кусочки которого кружатся, подобно огромным бумажным мухам, под отравленным коричневым небом. Это был запах Чеминора, Матушки Були и пруда Аквалейт; запах бесконечных пустошей, что окружают Урокониум — то единственное, что осталось от мира. Женщина с головой насекомого глядела на Крома. Она была довольна.

И тут в дверь постучали.

— Убирайся! — крикнула женщина. — Ты все испортишь!

— Я должен собственными глазами увидеть, как он взял это в руки, — отозвался приглушенный голос. — Я должен убедиться, а потом пойду на все четыре…

Женщина нетерпеливо передернула плечами и открыла дверь.

— Тогда побыстрее.

В комнату ввалился Анзель Патинс, благоухающий лимонным джином и одетый в неописуемую рубаху из желтого атласа, в которой напоминал труп. Под руками цирюльника с Жестяного рынка его хохолок превратился в частокол причудливых алых шипов и перьев. Не замечая Крома, он отвесил женщине с головой насекомого короткий поклон — так, словно делал ей одолжение — и сделал вид, что ищет оружие. Понюхал воздух. Поднял брошенные ножны и тоже обнюхал. Облизнул палец и вроде собрался коснуться желе, которое сочилось из них, но в последний момент передумал. Полюбовался пятнышками света, блуждающими в углах комнаты, словно мог что-то прочесть по их покачиванию на потолке. Наконец его взгляд скользнул в сторону кровати и остановился на лице Крома. Поэт, казалось, его не узнавал.

— Ах, да. И в самом деле, коснулся.

Он расхохотался. Потом почесал нос, подмигнул… и принялся носиться по комнате, то кукарекая, то разевая рот и высовывая язык, пока не споткнулся о картину Кристодулоса Флиса, которая лежала у стены, там, куда ее забросил Кром.

— Все-таки коснулся, — повторил Патинс, с опустошенным видом приваливаясь к дверному косяку. Держа картину на вытянутой руке, он некоторое время разглядывал ее, склонив голову набок.

— Это кто угодно мог увидеть, — на его лице появилась задумчивость. — Кто угодно.

— У него в руке меч, — напомнила женщина с головой насекомого. — Если ты ничего не можешь сказать кроме того, что и так очевидно, убирайся.

— Ты хотела сказать что-то другое, — равнодушно ответил Патинс; казалось, его мысли были заняты чем-то другим. Он зажал картину между ног и несколько раз провел пальцами по своему гребню, словно причесываясь. Внезапно он вышел на середину комнаты, отставил одну ногу, нагло ухмыльнулся и запел мелодичным фальцетом, точно мальчик на банкете:

Раз-два-три, я выбрал вас,

Я хочу на бал попасть.

— Убирайся! — рявкнула женщина.

Бал устроен в мою честь,

Ну а вы ступайте в лес,

Танцуют дамы при дворе,

А кискам место на ковре!

Выражение, с которым он пропел последнюю строчку, привело женщину в ярость. Она стиснула кулаки, мохнатые осиные усики на ее маске задрожали.

— Ну, ужаль меня! — издевался Патинс. — Давай!

Она вздрогнула. Патинс сунул картину подмышку и направился к двери.

— Погоди! — взмолился Кром, который наблюдал за их перепалкой с нарастающим ужасом и замешательством. — Патинс, ты должен знать, почему именно я! Почему ты ничего мне не сказал? Что случилось?

Патинс уже в дверях обернулся и поглядел на Крома почти с нежностью. Потом его верхняя губа дернулась, и на лице появилось высокомерное выражение.

— Патинс, ты никогда не бывал в Чеминоре. И никто из нас не бывал.

Анзель Патинс сплюнул на пол, коснулся носком сгустка мокроты и уставился на результат с неодобрением знатока.

— Да, не бывал, Кром. А теперь побываю.

Однако Кром видел, что его торжество — лишь тонкая пленка, а взгляд поэта-пьяницы полон тревоги. Шаги, отраженные эхом, некоторое время звучали на улице, понемногу стихая. Патинс покидал Монруж и Старый Город.

— Дай мне оружие, — приказала женщина с головой насекомого.

Она вернула странный клинок в ножны, и из них пахнуло ржавчиной, паленым конским волосом и заросшим водоемом. Кажется, она пребывала в нерешительности.

— Он не вернется, — бросила она наконец. — Обещаю. Но Кром не отводил взгляда от стены. Женщина прошлась по комнате, сдула пыль со стопки книг, прочла заголовки на одной, потом на другой, открыла дверь в мастерскую с окнами на север, тут же закрыла ее и забарабанила пальцами по умывальнику.

— Извини за картину, — сказала она.

Кром должен был что-то ответить, но в голову ничего не приходило. Половицы заскрипели; кровать качнулась. Когда он открыл глаза, женщина лежала рядом.

Весь остаток ночи ее странное длинное тело двигалось над ним в неверном свете, падающем из слухового окошка. Маска насекомого с фасетчатыми глазами и филигранными стальными жвалами качалась, как вопросительный знак. Кром отчетливо слышал, как женщина дышит под ней; пару раз ему казалось, что сквозь металл проступают черты ее настоящего лица — бледные губы, скулы, обычные человеческие глаза. Но ничего не сказал.

Внешние галереи обсерватории в Альвисе полны древней скорби. Свет, который проникает туда, словно процежен через туго натянутую кисею. Воздух холоден, его движение почти незаметно. Это скорбь старых машин: недовольные бездействием, они внезапно начинают что-то нашептывать сами себе, а потом снова умолкают на века. Никто не знает, что с ними делать. Никто не знает, как их успокоить. Такое впечатление, что они обзавелись мерзкой привычкой впадать в панику: они хихикают, когда вы проходите мимо, или выпускают забавный плоский луч, похожий на желтое пленчатое крыло.

«У-лу-лу»… Этот звук доносится с галерей почти ежедневно, то издалека, то чуть ближе, его приносит порывом ветра — приносит Матушке Були, которая часто здесь появляется. Никто не знает, зачем и почему. Понятно, что она и сама этого не знает. Если она так гордится победой над Королями-Аналептиками, то почему сидит одна в алькове и смотрит в окно? Матушка, которая приезжает сюда поразмышлять — не та живая кукла, которую носят по городу по пятницам и в праздники. Она не надевает парик и не позволяет раскрашивать себе лицо. Это сущее наказание, а не женщина. Она тихо напевает немелодичным голосом, и побелка осенними листьями падает с влажных потолков ей на колени. Теперь там нашла приют мертвая мышь, и Матушка никому не позволяет ее убрать.