Выхватив из-за пояса вторую гранату, сорвав чеку – с наслаждением швырнула ее в «графа Хвостова». Сама, как учили еще в школе, кинулась на пол, прикрыла голову руками.
Раздался гадкий хлопок, низко поволокло дымом.
– Кто же так ложится! – крикнул после недолгой паузы, негодуя и досадуя, Демыч. – Как в армии страусов, ей-бо. Голова – внизу, зад – вверху. Но гранату метнули классно. Всю жопу дураку Хвостову порвали… Круто! Круто! Унести это мясо!
Лежа на животе, Воля приоткрыла один глаз. Увидела: только что стоявший Хвостов лежит враскорячку на каменном подвальном полу. Дыма над ним уже нет, зато под ним – небольшая лужица крови. И кровь эта продолжает прибывать, течь…
– Ууу, – не крикнула, глухо завыла Воля. – Зачем? За что?
Она снова уткнулась лицом в каменный пол, хотела закрыть и глаза. Но глаза не повиновались, продолжая даже из неудобного положения следить за тихо выбулькивающей из-под развороченного человека кровью.
– Милая, милая! Вы ведь меня угрохать могли! А вы по этому козлу горюете… Придется для вас еще одну легендочку готовить. Теперь уже – метростроевскую. А она – для вас же и опасней! Опасна, ох опасна она!
Над Волей – на какое-то время все ж таки отключившейся – клонил головку хилый Демыч, уже после разрыва гранаты нацепивший зачем-то мотоциклетные очки.
– Подымайтесь, милая. И я вам сейчас же отвечу на вопрос. Зачем? Да затем, что вы – избранны. Избранны мной, Антипой Костгрызом. Антипой Демьянычем, если хотите. По-дружески – Демычем. И потом, – кого ж было из Козлобородькиной срани избрать? Да у них ни одного настоящего боевика и нету. И быть не может. Выпендриваются, в партии играют… А чтоб воспитать кого, вырастить, как говорится, достойную смену – это дулю с маком!.. Несите, несите его скорей отсюда! – подхлестнул хилый Демыч замешкавшихся перед подвальной лестницей мужиков. – А мы… А я… – продолжал Костогрыз, как-то подстанывая, – я ведь сам издалека, из собачьего угла сюда прибыл. Мне бы – в Москве отдохнуть, погулять, сил набраться. А я на даче этой постылой… Опять учу, снова дрессирую. Устал даже. Но… Настоящее тайное знание, тайное предчувствие, именно у меня – не у вас – в крови! Вот потому-то, милая, я вас еще на «Площади Революции» вычислил. Ну там, где вас Натанчик снял… Ох и гнида этот Натанчик, скажу я вам! Радославлева-банкира – сдал. Козлобородьку-партийца – именно сейчас готовится сдать с потрохами. И вас бы тоже сдал. Так что и не вспоминайте о нем… Так вот. Как проследили вас, милая, наши люди до этого самого Пустого Рождества, как подсмотрели у костерка, как доложили – так я и понял: вы – прирожденная террориздочка! Может, вас при рождении… того… головкой о край стола?… А? Ну так это же радостно и прекрасно! Все, кого головкой о край стола ударяли, – гениальные люди! Конечно, не без придури, даже не без зверства в крови. Вот и вы: ожесточитесь теперь, мир как следует и накажете…
– Дурак ты, Антипа Демьяныч, а не лечишься.
– Ну все. Хватит на сегодня. – Демыч сдернул руку с Волиного плеча. – Поработали – славно. Первую жертву вашего скрытого терроризма только что вперед ногами вынесли. Теперь: дальше, легче, веселее! Но не сегодня. Сегодня – отдых. Так, вечерком кой-какие теоретические выкладки. Возможно – разбор вашей биографии. Мы ведь ею вас шантажировать будем. Для вашей же пользы, милая!
Вечером подташнивало от тоски. Приходила Никта. Вслух, заученно, рассказывала о Волиных проделках трех-пятилетней давности. В другой раз Воля рассвирепела бы от интимных подробностей своей жизни, от рассекречивания своих пиаровских и архитектурных планов. Но сейчас лишь слегка нахмурилась, полушепотом сказала: «Ну Антончик, ну мужичонка болтливый…»
Никта пыталась с Волей подружиться. При этом перешла почему-то на вы. Старалась она изо всех сил, но дружбы не получалось. Хотя кое-что в словах Никты – цепляло.
Так, к примеру, шепнула она Воле на ухо:
– У нас – террор нового типа, так Демыч говорит. Семейный! Ну как раньше был семейный подряд. Он и вас в «семью» определять будет. Понравились вы ему… У вас дети-то есть?
– Нету пока. А у тебя?…
– У меня-то откуда?
– Ну ты же, как-никак, «жрицей любви» была. А где любовь – там дети.
– И, Воля Васильевна. Ничего-то вы про жизнь на Тверской не знаете. Какая любовь! Яма там, яма. И вообще, скажу я вам: больше блядей – меньше детей. Это потому у нас в России детей мало, что блядей стало много…
– Вот уж никогда с такого боку не смотрела… – Воля нехотя усмехнулась.
– Да я не про детей… А просто, если погибнете – останется кто? Нет?
– Одна я. Мужья меня один за другим бросили.
– Это хорошо. Потому как – это я по секрету – пошлют вас, кажется, метро взрывать… А какой вариант применят – неизвестно. Демыч – он хитрый. То ли оставят в живых, то ли нет… Тут наши недавно какое-то чмо из Пустого Рождества, ну из Козлобородькиных, отловили. Через это чмо на вас и вышли. Узнавали и узнали – чего это Козлобородько с Натанчиком в метро «Площадь Революции» вместе со своими партейными крутятся. Узнали и точно поняли: ничего про подземные ходы, что возле станции, партейные не знают. Так, слышали звон, да не знают, где он. А мне… жалко мне вас, Воля Васильевна. Жалко, хоть я и лярва с Тверской… Я ведь тоже – погибшая… Нервяк у меня страшный!
– Чего, чего?
– Эх вы, архитектор. Нервяк, говорю. Так теперь в простом народе шибко нервное состояние зовут. Нервяк – и сё. Нервяк – и кранты. Один сплошной нерв я теперь, понимаете? И нервяк этот уже здесь, на даче, со мной приключился. От одного происшествия. Даже и говорить вам про этот случай боюсь! Нет, не буду!
Никта забила себе в рот кулачок, замолчала.
– Так я, значит, чтоб нервяк этот вылечить, – через минуту-другую, вобрав в себя побольше воздуху, продолжила она, – шибко поддавать стала. Ну и сё! И, конечно, сразу другая напасть: «белка»! Ну, то есть, по-старому белая горячка. Виделось мне тут всякое. Ползали крохотные люди в кухне по полу, и глазки за ними на ниточках волочились. А глазки-то выпученные, рачьи! И сё другое, и сякое-разное виделось! Ну а стала «белка» проходить – вас, Воля Васильевна, сюда притаранили. Уж и не знаю: мнитесь вы мне или не мнитесь…
– Ну все, подружка, – сказала уставшая Воля. – Что мне теперь твои причитания? Нет у меня к тебе жалости. Испарилась. Видела, как я графа Хвостова завалила? Так что – покинь меня, подруга, навечно. Или хотя б до утра.
Прошло два дня.
Комната в каменном доме была куда как лучше каморки в Пустом Рождестве: кресла, кожаный диванчик, торшеры, стол полированный, синенький ноутбук на нем.
Компьютер, впрочем, не работал.
«Для антуражу», – огорчилась Воля, сперва при виде любимой игрушки сильно приободрившаяся.
В тот третий вечер Воля легла на диван не раздеваясь. Но уснуть не могла: ноздри покалывал запах крови, кишки развороченного мужика, подобно змеям, туго извиваясь, ползли назад, пытались втянуться, вобраться в его живот…