Игрушка судьбы - читать онлайн книгу. Автор: Клиффорд Саймак cтр.№ 131

«Припомните хорошенько все, что произошло между Картером и Прудом, — возразил ученый, — и вы увидите, что Картер ничего определенного не обещал. Хотя, на мой взгляд, мы обязаны взять Пруд на борт. Если мы поймем, что допустили ошибку, то существует самое простое лекарство. В любую секунду, как только мы прикажем, Никодимус освободит Корабль от Пруда, вышвырнув его за борт».

«Но зачем нам вообще с ним связываться? — задала вопрос светская дама, — Явление, которое Картер именует Божьим часом, для нас ничего не значит. Задевает нас вскользь, и все. Мы чувствуем его, как и Никодимус, но не испытываем в той мере, как Картер и Шекспир. Что испытывает Плотояд, мы, в сущности, не знаем. Он прежде всего пугается, а чего, толком объяснить не может».

«Убежден: испытания так называемого Божьего часа минуют нас потому, — изрек ученый, — что наш разум подготовлен гораздо лучше, лучше дисциплинирован…»

«Еще бы, ведь от нас и не осталось ничего, кроме разума», — съязвил монах.

«Именно так, — поддержал ученый, — Я намеревался сказать, что, поскольку наш разум лучше дисциплинирован, мы не даем этому Божьему часу завладеть им. Не даем ему добраться до нас. Однако если бы мы раскрыли ему наш интеллект, то, вероятно, извлекли бы из этого намного больше пользы, чем все другие».

«Даже если такого не случится, — заметил монах, — на борту есть Хортон. По части Божьего часа он уже специалист».

«А девица? — спросила светская дама. — Элейн — так ее, кажется, зовут? Очень неплохо, что на борту снова будет двое людей».

«Это же ненадолго, — оборвал ее ученый, — Один ли Хортон или вместе с ней, их вскоре придется отправить в холодный сон. Мы не вправе разрешить нашим пассажирам-людям стареть. Они — важный ресурс, который следует использовать с максимальной отдачей».

«Всего-то несколько месяцев, — предложила светская дама, — За несколько месяцев они смогли бы научиться у Божьего часа многому».

«Мы не вправе растранжирить даже несколько месяцев, — отрезал ученый. — Человеческая жизнь коротка, и это еще мягко сказано».

«К нам это не относится», — заметил монах.

«Мы не можем судить и о продолжительности нашей собственной жизни, — заявил ученый, — По крайней мере пока не можем. Хоть я и склонен считать, что мы уже не люди в полном смысле слова».

«Ну конечно мы люди! — воскликнула светская дама, — Даже чересчур люди. Мы цепляемся за наши личности и прежние привычки. Мы то и дело ссоримся. Мы не можем одолеть свои предрассудки. Мы все еще спорим и мелочимся. Разве такими нас задумывали? Предполагалось, что три наших разума сольются и станут единым разумом, более мощным и продуктивным, чем три разума порознь. И я говорю сейчас не только о себе — я недалекая женщина и сама это признаю, — но, сэр ученый, оглянитесь на свое поведение! Ваше преувеличенное ученое самомнение толкает вас к тому, что вы все время норовите доказать свое превосходство — над кем? Над простодушной ветреной женщиной и бестолковым трусишкой в рясе…»

«Не считаю приличным вступать в спор, — объявил ученый, — но разрешите напомнить, что бывали случаи…»

«Вот именно, отдельные случаи, — ответил монах, — В глубине межзвездного пространства, когда нас ничто не отвлекало, а с другой стороны, когда мы пресыщались сведением счетов и нам становилось до смерти скучно. Тогда мы объединялись просто со скуки. Однако до состояния, какого от нас ожидали там, на Земле, — до чистопробного общего разума, — все равно оставалось куда как далеко. Хотел бы я поглядеть на физиономии чванливых неврологов и психологов с птичьими мозгами, всех, кто разрабатывал эту схему, доведись им узнать, чем обернутся их расчеты в действительности. Хотя, конечно, они все до одного давно мертвы…»

«Пустота, — изрекла светская дама, — это она бросала нас друг к другу. Пустота и неизвестность за стенами Корабля. Мы жались друг к другу, как трое детишек, перепуганных пустотой. Три разума сбивались в кучу ради самозащиты, а больше ничего и не было».

«Да, возможно, — согласился ученый, — вы подошли близко к истине. При всей горечи ваших слов — довольно близко».

«Никакой во мне нет горечи, — не согласилась светская дама. — Если обо мне вообще вспомнят, то как о самоотверженной особе, которая всю жизнь жертвовала собой, а в конце концов принесла жертву большую, чем можно ждать от кого бы то ни было. Обо мне будут думать как о той, что отдала и тело и отраду смерти ради продвижения к…»

«Вот и вновь, — заметил монах, — все сводится к обычному человеческому тщеславию и греховным людским надеждам. Насчет отрады смерти я с вами не согласен, а насчет пустоты вы правы».

«Пустота, — повторил ученый, обращаясь к себе. — Да, вне сомнения, всему виной пустота. Ну не странно ли: казалось бы, я должен был воспринять пустоту как должное, я и не ждал ничего другого, а все-таки не воспринял и не примирился. И меня обуяла та же инстинктивная реакция, что и двух других, и завершилась она тем же позорным страхом. Но я-то знаю и всегда знал, что пустота — понятие относительное! Космос вовсе не пуст, и мне это прекрасно известно. В космосе есть материя, пусть разреженная, и значительная ее доля состоит из довольно сложных молекул. Я повторял себе снова и снова: там не пустота, там не пустота, там есть материя. Но сколько ни повторял, а убедить себя не мог. Наверное, оттого, что в кажущейся пустоте космоса царят безразличие и неприютность, человек хочет спастись от них и забивается в свою скорлупу. Самое худшее в пустоте то, что кажешься себе таким маленьким и ничтожным, а ведь это чепуховая мысль, с которой надо бороться, потому что жизнь, пусть малая по размеру, не может быть ничтожной. По существу, если что-то имеет значение во всей Вселенной, то это — жизнь…»

«И все-таки, — напомнил монах, — случалось, что мы преодолевали свой испуг и не жались друг к другу, а забывали о Корабле и становились новоявленной сущностью, шагающей по пустоте самым естественным образом, словно мы гуляем по лугу или по саду. Мне всегда сдавалось, что это случается только тогда, что такое состояние наступает только тогда, когда мы доходим до крайности, до последней черты, до самого края хилых способностей человечества. Тогда и только тогда наступает это состояние, будто срабатывает предохранительный клапан и мы вступаем на новую плоскость бытия…»

«Ну что ж, я тоже вспоминаю нечто в таком роде, — поддержал монаха ученый, — и это воспоминание внушает мне кое—какую надежду. Вот, казалось, мы совсем зашли в тупик, почти убедили себя в безысходности нашего положения — и вдруг вспоминается фактик, подающий надежду. Беда в том, что ситуация для нас внове. Прошла тысяча лет, а все еще внове. И ситуация столь уникальная, столь чуждая всем человеческим представлениям, что остается лишь диву даваться, как мы умудрились не запутаться еще основательнее».

В беседу опять вступила светская дама:

«Вы не забыли, что здесь, на этой планете, мы время от времени улавливали иной интеллект? Даже не интеллект, а как бы его дуновение, словно мы охотничьи псы, унюхавшие старый след. Ныне мы познали всю мощь интеллекта Пруда, — говорю об этом с неохотой, хватит с меня иных разумов, сыта по горло, — но ведь интеллект Пруда вроде бы вовсе не тот, какой мы улавливали. Возможно ли, чтобы на этой дурацкой планете существовал еще один развитой интеллект?»