Повинная голова - читать онлайн книгу. Автор: Ромен Гари cтр.№ 36

Бизьен вложил столько души в образ профессора Харкисса, что в его стараниях трудно было не разглядеть неподдельную ненависть к прекраснодушным идеалистам, гарцующим без всякой практической пользы на арене романтического цирка. Кон угадывал за этой желчной мстительностью какую-то глубокую давнюю рану, скрытую горечь и, быть может, даже ностальгическую грусть, которую великий промоутер, как и сам Кон, явно жаждал из себя вытравить. Это был свой брат пересмешник, соратник по глумливой борьбе с непобедимой Властью, борьбе тщетной, но бодрящей. Мэтьюз получал от «Трапстропиков» пятьдесят тысяч франков Океании в месяц за исполнение роли профессора Харкисса и справлялся с ней вполне успешно. Вид «поседевшего раньше времени» молодого ученого, готовящегося к смерти, производил на туристов неизгладимое впечатление, особенно на фоне чарующего пейзажа. Но два месяца — это все-таки перебор, Мэтьюз был сыт по горло. И потом, вокруг такая красота, что он начал чувствовать себя среди всего этого каким-то подонком. Да еще Бизьен запретил ему пить, пока не отчалят туристы. Напрасно Мэтьюз втолковывал ему, что, мучимый стыдом и угрызениями совести, профессор Харкисс должен, по всем законам психологии, искать забвения в алкоголе. Бизьен был непреклонен: пьянство на корабле под названием «Человеческое достоинство» исключено! Мэтьюз, со своей стороны, считал, что под таким флагом, наоборот, можно только спиваться от отчаяния. Но поди поспорь с Бизьеном! И никаких женщин на борту — Мэтьюзу пришлось перейти на полное самообслуживание. Бизьен жаждал чего-то возвышенного, благородного, героического — чего-то греческого. Когда-то он возглавлял агентство в Афинах, и Греция с тех пор не давала ему покоя. Короче, высокая трагедия: ни капли спиртного и никаких вахинэ. Мэтьюз, однако, не собирался среди всей этой красоты вести жизнь аскета и время от времени пускался в загул. Вчера, например, он кутил в Папеэте, но опоздал потом на рейсовый грузовик, который шел в Маутуру, и когда прибыли туристы, они не обнаружили на борту «Человеческого достоинства» никого, что, в сущности, вполне естественно, ха-ха-ха, но привело Бизьена в дикую ярость, и он грозился выслать английского пикаро с Таити за злоупотребление доверием и аморальное поведение. Кону, конечно, смешно, но пусть сам попробует поторчать тут месяц-другой, и он, Мэтьюз, готов прозакладывать свои трусы, что ему очень скоро станет не до смеха. Да, пусть попробует — два месяца на борту «Человеческого достоинства» без капли спиртного. Были моменты, когда ему хотелось привязать себе камень на шею и — в воду. Ну а вообще что слышно?

Меева сидела на палубе, повернувшись к ним спиной; ее широкие шоколадные плечи темнели над зеленовато-сиреневым парео, как коричневая громада скал над альпийскими лугами и рощами.

— Она, кажется, фью, — заметил Мэтьюз.

— Она против холодной войны, — тактично ответил Кон. — Кстати, вы знаете, что маори помещают душу в брюхо? И, как явствует из работ Эллиса и Моренхоута, мотивируют это тем, что именно в животе возникают спазмы и боль, когда мы нервничаем. Живот, говорил Моренхоуту вождь Хуахи, непременно дает о себе знать, когда человек охвачен желанием, страхом или чрезмерной страстью. Значит, кишки и есть вместилище души.

Мэтьюз курил легендарную трубку, с которой профессор Харкисс никогда не расставался, и поджидал туристов.

— Знаю, — сказал он. — Поэтому у арий дефекация считалась священным актом, освобождением тела от души, которую боги засунули людям в утробу, чтобы держать их в своей власти. Душа — это как бы «пятая колонна» на службе у богов. Отсюда и привычка без конца пить слабительное, которая существует на Таити до сих пор.

Он вдруг застыл, лицо его исказилось от ужаса, и он указал дрожащим пальцем в сторону пляжа.

— Вон, вон они, — прошептал он.

С полсотни туристов высыпали на берег и толпились около пирог. Лагуна огласилась треском транзисторов, и модный шлягер, Бах в обработке нового джаза, придуманного в Англии и окончательно порвавшего с традицией блюзов, спиричуэлс и диксиленда, устремился к небу. Затем в земном раю раздалась песня чемпиона французского хит-парада Майяса: «Плюнь мне в ротик, мой котик, я это люблю-ю, люблю-ю, люблю-ю…» Намотав на себя картины Гогена, превращенные в узор на парео, Запад грузился в пироги, а у подножия горы, на дороге, скрытой от глаз половодьем растительности, урча, разворачивались автобусы. Их шум успокаивающе действовал на экскурсантов, у которых живописная дикость ландшафта вызвала сначала восторг, затем тревогу. Первые лодки заскользили по лагуне.

Кон схватил Мееву за руку и перемахнул через канаты. Прежде чем спрыгнуть в воду, он с состраданием посмотрел на Мэтьюза:

— Слушай, старик, мой тебе совет: бросай все и возвращайся домой, в Англию.

«Профессор» вздохнул:

— Мне нельзя в Англию. У меня там жена и трое детей.

Они проделали половину пути вплавь, потом просто побрели по прозрачной воде, оги-бая коралловые колонии, вздымавшие на их пути свои барочные постройки. Всюду сновали крохотные розовые крабы в окружении водорослей и морских звезд, забытых отливом.

Прежде чем отправляться назад в Папеэте, Кон намеревался освоить с помощью Меевы некий тайный уголок, где он полгода назад побывал один. Это был источник, скрытый в лощине Ваита, некогда вдохновивший — о чем Меева узнала от своего этнолога-немца — неизвестного автора на создание песни «Бесконечный бог», которую ныне можно было услышать, и то не целиком, лишь от старых сказителей, еще не окончательно утративших память. Пришлось идти около часа по каменистому руслу реки, в туннеле из далий, обвивавших стволы огромных ризофор. Ветви деревьев напоминали длинные тонкие грибы с розовыми коронами вместо шляпок.

Растительность была настолько густая, что заглушала шум потока, образуя навес и стены из лиан, перекинутых с берега на берег. На этих лианах древние боги сушили кожу принесенных им в жертву людей, чтобы потом облачаться в эту кожу, раскрашенную в их любимые цвета — желтый и красный. Кон не предполагал найти «бесконечного бога» в его убежище, поскольку его единственное земное воплощение покоилось за стеклянной витриной в музее Гейдельберга. Но красота окружающих мест принадлежала, несомненно, ему: он сумел сбросить ее, когда его увозили, и оставить здесь — над прозрачной водой витало некое волшебство, до сих пор не поддающееся никакой демистификации. Источник бил из глубокой расселины. В его белом кипении скользили, исчезая и тут же возникая вновь, переплетенные тени папай, жасмина и далий; чуть дальше, над огромными пучками папоротников, увенчанных шелковистыми султанами, тиковые деревья вздымали свои золотисто-бронзовые стволы в окружении неизвестных растений с длинными черно-коричневыми листьями, словно обугленными пламенем породившего их вулкана. Мшистые камни, из толщи которых, милостью какого-то бога, пробивались тонкие, хрупкие стебельки с желтыми цветами, несли караул вокруг млечного пути водяных брызг. Тучи бабочек вились над царской скалой, самой верхней, где когда-то совершилось бракосочетание «бесконечного бога» с первой женщиной, вышедшей из моаны, «великого глубокого моря». От этого брака родилось несколько атоллов, но никто не знал каких, ибо их имена хранились в тайне и огласка грозила им немедленным затоплением. На царской скале, где некогда высился тики, остался лишь пушистый ковер сиреневой пыльцы.