Дети Барса - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Володихин cтр.№ 81

Медведь и Энкиду продолжали переругиваться. Пратт — с нарочитой вялостью и безразличием в голове, а лугаль мятежников — хрипя и порыкивая. Нужно было делать дело.

Бал-Гаммаст рассчитал три скорых шага вперед, удар и последующий уход низом. Он всего-навсего прикоснулся одним пальцем к носу Энкиду. Тот завыл и отскочил назад. Руки его сами собой потянулись к глазам: этот удар вызывает град слез.

Тысячник растерянно следил за ними, не смея вмешиваться.

Бал-Гаммаст сделал еще один быстрый выпад. Он бил не совсем туда, куда надо, не совсем оттуда, откуда требуется, и далеко не с той силой, которую следовало приложить. Ему требовалось разозлить Энкиду, а не увечить его. И тот наконец рассвирепел всерьез. Бросился. Еще раз. И еще. Быстрее, чем должен был, по расчетам Бал-Гаммаста, но все-таки слишком медленно.

Царь уклонялся от ударов. Один или два раза подставился. Удары пришлись по предплечьям, вскользь.

Ему хотелось, чтобы горожане и воины видели их сражение, запомнили, как один царь одолевает другого, а потом рассказали об этом всем и каждому.

Он рискнул подставиться еще раз. Плечо. Вышло хуже. Кажется, содрана кожа. Ну и, наверное, довольно. Пора заканчивать представление Бал-Гаммаст, отыскивая наилучшую позицию, потанцевал ещё немного перед Энкиду, а потом ударил. После первого раза его противник застыл, не в силах пошевелить ни руками, ни ногами, но все-таки не упал, удержался. Куда Бал-Гаммаст бил во второй раз, не понял никто из наблюдавших за поединком. Разве что Пратт Медведь, да и тот больше догадывался, чем видел… Энкиду развернуло боком, пронесло не менее четырех шагов и швырнуло лицом в траву. Со стороны казалось, будто лугалю мятежников нанесен страшный, безжалостный, калечащий удар. И мэ его, должно быть, иссякла… На самом деле Бал-Гаммаст спас ему жизнь, пожертвовав двумя собственными вывихнутыми пальцами. Если бить правильно, то рука должна остаться цела, а душа противника неизбежно покинет тело. За ошибку, хоть и намеренную, всегда приходится платить…

«Плохо убивать детенышей…» — мрачно подумал Бал-Гаммаст. Энкиду неподвижно пролежал на земле сотню вдохов, или около того. Пратт смотрел на бывшего ученика своего с изумлением.

— Вот так-то, дедушка…

Наконец лугаль мятежников очнулся. К тому времени руки его были связаны кожаным ремешком. Впрочем, Энкиду и не думал сопротивляться. Он обвел глазами вокруг себя и жалобно застонал, круглые очи наполнились слезами. Весь он сделался тяжко-покорен, словно жеребец, которого только что укротили объездчики.

— Ты… — всхлипнул Энкиду, — все у меня отобрал. Проклятый ты, Царишко проклятый. Сильный, злой. Воли меня лишил, силу мою убавил… так плохо! Убей меня лучше. Что мне делать? Убей меня лучше. Убей меня!

— Нет.

Бал-Гаммаст вытащил у лучника из-за пояса нож, подошел и разрезал ремешок На руках Энкиду.

— Нет, убивать я тебя не стану.

Пратт вполголоса помянул драгоценную бабушкину задницу. Ему и так хватило сюрпризов на сегодняшний день.

— Ты — вольный человек, можешь уйти. От любой вины, какая бы ни отыскалась, я тебя освобождаю. Будешь разбойничать, так поймаю тебя и казню без пощады, помни об этом. Ты царем никогда не был, и сейчас ты не царь, не бери себе чужое звание, иначе будешь наказан. Если захочешь остаться со мной, то станешь мне товарищем и младшим братом. Я дам тебе службу по вкусу. Выбирай сейчас же.

…Вечером того же дня, после того как Энкиду чуть не задушил его в объятиях, лекарь ловко вправил вывихнутые пальцы, страх выветрился из глаз жены, переделано было много дел, а новообретенный младший брат, вымытый дочиста и переодетый, устроился спать на тростниковой циновке, отказавшись от иного ложа, так вот, вечером царь позвал к себе Пратта и пригласил прогуляться по саду.

— Знаешь ли, отчего я помиловал Энкиду?

— Балле, все его любят. Очень он… живой. Буянил он тут, буянил, а весь город не захотел дать ему укорот. Значит, он им нравится. Такие дела. Убивать таких нехорошо.

— Да, Медведь. Ты точно сказал. Халаша, говорят, ненавидели. Нарама боятся. А этот… не знаю, как сказать… Зверюшкин.

Тысячник гулко захохотал:

— Зверю-ушки-ин… Охо-хо-хо… скоти-и-на… на задних лапах… — А когда насмеялся вдоволь, добавил: — Я до смерти испугался за тебя, царь. Балле…

И тогда Бал-Гаммаст почувствовал, что рядом с ним стоит единственный настоящий друг, человек, которому можно доверять безраздельно. Он обнял Пратта за плечо.

— Анна подождет меня сегодня. Пусть немного подождет. Хочу выпить с тобой вина, Медведь. Пойдем, что ли?

Пошли. Чуть погодя Бал-Гаммаст добавил:

— А еще он мне понравился. Не злой, сильный.

— Скотина здоровая. Рогов с копытами ему не хватает И хвоста на жопу…

* * *

…Он не успел спросить ее имени. А стража у входа в шатер почему-то посмела пропустить ее. Она задала вопрос:

— Ты ли тот самый Рат Дуган, по прозвищу Топор, который победил в сражении меж двух каналов, у старого Киша?

Он мог бы выбросить ее из шатра. Мог бы для начала хорошенько расспросить, кто она такая и зачем ворвалась к нему. Он многое мог бы, но вместо этого ответил:

— Победил государь, мое дело было — выстоять.

Между ними было три шага. Тонкая, тоньше воздуха, смелая, смелее пламени, быстрая, быстрее слова… девушка с браслетами плясуньи. Играет каждым шагом и каждым жестом. Глаза у нее необыкновенные… по ним было видно: сильная женская душа застыла в ожидании высокого. Да, застыла и все вокруг себя наполнила тревогой.

День иссякал в предсумеречном колодце.

— Мое имя Шадэа.

Она сделала шаг вперед и запела. Голос ее звучал прирученной медью:

Когда над миром пепла,

И глины, и болезней,

Когда над миром боли,

Беспамятства и смерти

Влаадыкой станет холод,

В тот день восстанет птица

И воспарит высоко,

Из пыли и забвенья

Тогда восстанет птица,

И запоет столь нежно,

Как может петь лишь дева,

Чье имя — чистота.

Чье имя — чистота…

Шадэа сделала еще один шаг навстречу. Эбих почувствовал, как из его сердца улетучивается боль сданного Ура, великого старого Ура, оставленного алчным суммэрк… Он, Топор, не сумел удержать город и расстался с ним, как внезапно заболевшие люди расстаются с половиной жизни.

Воскликнет дева-птица,

И царства встрепенутся,

И слово девы-птицы Над морем пронесется,

А города и горы

Склонятся перед ним.

Покинут обгоревшие

И старые знамена

Преданья утра мира,

Восстав для новой службы