11
Нина сидела за швейной машинкой старого образца, с ножным приводом. Ногами она нажимала на педаль, а руки оставались свободными, и она могла направлять ими пропускаемый через машину материал. Одно время Нина пыталась работать на машинке с электрическим приводом, но вскоре оставила эти усилия, так как нервничала и волновалась, каждую минуту боясь все испортить. Старая машина требовала физических усилий, но Нине как раз нравилась эта необходимость приспосабливать ритм движений тела к ритму работы механизма, ей нравилось возникающее потом чувство усталости, потому что оно напоминало ей о годах детства: точно такую же усталость она испытывала много-много лет назад после работы в поле.
Сейчас она занималась обработкой чрезвычайно длинного куска хлопчатобумажной ткани с асимметричным узором, но Нина не смотрела на него; все ее внимание было поглощено наблюдением за стальными челюстями машины, с невероятной быстротой сжимающимися и разжимающимися на движущейся между ними полосе материи. Машина все больше и больше становилась похожа на неведомое животное, через хищную пасть которого Нина пропускала хлопчатобумажную ленту; вопреки усталости руки подтягивали ткань, а ноги нажимали на педаль: все двигалось в едином ритме.
Но потом она начала замечать, что машина работает как-то не так. Может, нитка кончилась или игла сломалась, но только Нина вдруг увидела, что с ткани, по-прежнему рекой текущей из клацающего рта машины и скользящей под ее руками, исчезли стежки. Чувствуя неладное, Нина не могла понять, что же случилось. Она не могла вспомнить: зачем взяла этот кусок ткани? что именно собирается из него сшить? да и вообще, каким образом к ней попала эта ткань с таким странным рисунком? Нажимать на педаль, все быстрее и быстрее — это как будто помогало избавиться от сомнений. Быстрее, еще быстрее, с сумасшедшей скоростью… челюсти клацают… отворяются… захлопываются так молниеносно, что движение смазывается и кажется, что и нет его вовсе. Ритмическое биение машины переходит в несмолкаемый гул, а ткань течет и течет бесконечным потоком.
Нине вдруг показалось, что она бежит по какому-то Темному лесу. Бежит с отчаянной скоростью, едва касаясь ногами земли. А рядом с ней… машина! Нина видит, как время от времени стальной глаз вспыхивает в темноте. И на бегу она все еще протягивает ту самую хлопчатобумажную ткань сквозь челюсти машины. Чудовище непрестанно открывает и закрывает пасть, из которой вырывается высокий воющий звук; и Нине не дает покоя страх: что будет, если оно слишком сильно стиснет челюсти? Если она не сможет протягивать ткань, случится что-то ужасное. Вот если бы та закончилась, думает она, тогда я могла бы остановиться. Но ткани нет, кажется, ни конца ни края, поэтому портниха и машина бегут все быстрее и быстрее, и все темнее и темнее становится лес вокруг. Тьма становится гуще, сквозь нее труднее пробираться. Какие-то полотна свисают с ветвей, бархатные, шелковые… мягко окутывают ей лицо, коготками цепляются за руки, за плечи. И тот хлопчатобумажный кусок материи… вьется за ней… обматывается вокруг ног. «Я же сейчас упаду!» — понимает она и поворачивает голову, чтобы взглянуть на чудовище, бегущее рядом с ней. И действительно падает, и хлопчатобумажная ткань вздымается над ней, как парус, а потом опадает и начинает обматываться вокруг ее тела, как саван. И в последний миг она, наконец, различает, что это за узор: географическая карта стран мира. И в ту же минуту чудовище впадает в ярость — челюстями начинает рвать материал, а потом набрасывается на нее. Она чувствует тяжелые лапы у себя на груди и оглушительный, несмолкающий лай.
Проснувшись словно от толчка, она испуганно села на постели. Сердце у нее колотилось. На улице уже было светлым-светло. Кто-то стучал в дверь. Нина встала, накинула халат и подошла к дверям. Это принесли телеграмму. Она распечатала ее дрожащими пальцами, хотя заранее знала, что там написано: «Извини, сегодня прийти не смогу». Подписи не было, но она знала — телеграмма от Миши Фокса.
Нина разорвала ее на мелкие кусочки и сожгла: так Миша наказывал поступать с любой его корреспонденцией, пусть и безымянной. Потом она медленно оделась и, собрав постель, затолкала ее в стенной шкаф. Сегодня она проспала, но это ее не так уж и расстроило. Будет время поработать — весь день свободен. Она ведь ожидала Мишу и даже ради этого послала записку одной состоятельной клиентке с известием, что примерка не состоится; та, возможно, обиделась, а Миша взял и передумал. Но Нина не беспокоилась: ничего не поделаешь. И прежде сколько раз так случалось.
Она раздвинула висящие перед окном платья, и в комнате сразу стало светлее. Узкие окна располагались высоко над полом. Нина встала на стул и толкнула раму вверх. Потом, по заведенной привычке, уселась на подоконник. Но она не видела ни улицы, там, на дне головокружительной пропасти, ни зеленеющих деревьев, заполняющих пространство между ее домом и рекой. Прохладный ветерок обвевал лицо. Но Нина, отрешенно глядя перед собой, сознавала лишь одно: в душе ее царит мрак. В эту минуту она, сидящая неподвижно, была похожа на слепую.
«Пойду сегодня к мисс Кип», — подумала Нина. Потому что дальше так продолжаться не может. И как только она это решила, ей стало немного легче. Нина понимала, сколь многим она обязана Мише Фоксу. Когда тот нашел ее, она работала на текстильной фабрике и занималась шитьем лишь в свободное время. Без его помощи ей, разумеется, не удалось бы ни завести свое дело, ни заполучить клиентов. Он отыскал для нее это помещение, плату за которое вносил сам, а потом ухитрился, не разглашая собственного имени, известить о ней большое число людей. Один клиент сообщал о мастерице другому, и вскоре работы у портнихи стало просто невпроворот.
Какое-то время Нина старалась, но потом забросила попытку определить, что же это за отношения сложились у нее с Мишей Фоксом. С первой же минуты знакомства она слушалась его во всем. Судя по всему, он был облечен великой властью, и в его невнятной чужеземности чувствовался привкус восточной магии. Она была согласна стать его рабой, не помышляя даже о более важном месте в его жизни. Она готова была к тому, что к ней будут относиться небрежно и в конце концов бросят. Но та странная роль, которую ей в конечном счете пришлось играть, — нет, такого она не ожидала!
После того, как Миша поселил ее в этой квартире в Челси, Нине показалось, что его мотивы ей абсолютно ясны; в это время она любила его так страстно и самозабвенно, что ей было не до опасений. Но время шло, и Нина чувствовала, что Миша становится для нее все непонятней. Он появлялся совершенно неожиданно и вежливо интересовался, как ей живется. А иногда вдруг пускался в разговоры о своих делах — рассказывал то о какой-то сделке, то о коллеге, у которого что-то неприятное случилось, то об организации какого-то путешествия; но все эти истории звучали настолько общо, настолько были лишены подробностей, что Нина всякий раз спрашивала себя: а правду ли он говорит? а если придумывает, опять же — зачем, с какой целью? А то случалось, что он приходил и долго, не произнеся ни слова, сидел в ее комнате. Во время таких визитов он всегда просил Нину продолжать работу, но без машины; и тогда Нина бралась вручную что-нибудь подшивать или обметывать петли; она занималась этим и украдкой посматривала на Мишу, а тот, вольно откинувшись на спинку стула, смотрел куда-то в пространство и время от времени что-то шептал, беззвучно шевеля губами. Дважды Миша приходил особенно чем-то взволнованный; и тогда Нина должна была оставить шитье и просто сидеть рядом с ним. В один из таких случаев он взял ее за руку и держал минут десять, думая при этом о чем-то своем. Во второй раз он прижал ее ладонь к своему лбу и только потом опустил. И эти моменты были, возможно, счастливейшими в Нининой жизни. Но дальнейшего развития событий не было.