Бом-бом, или Искусство бросать жребий - читать онлайн книгу. Автор: Павел Крусанов cтр.№ 24

6

Катя в это время спала и во сне шевелила губами, произнося неслышный монолог в ритме своего молодого, трепетного сердца.

Ах, Катенька, Катюшенька, кто сможет пожалеть тебя?

Посмеет полюбить тебя?

Попробует понять тебя?

Не жалостью прохожего к калеке-побирушечке, той жалости — на гривенник.

Любовию не рабскою, на воровство похожею, любовью не рассудочной, на ремесло похожею, любовью не отеческой, до той поры отрадною, пока дитя покорное.

Не пониманьем праздного зеваки перед выставкой в витрине книжной лавочки, где за стеклом красуются обложки лишь и ценники, тот по обложке высудит: вот эта — блядь столичная, вот та — провинциалочка, а эта — стерва знатная, пиявка ненасытная, вселенную всю высосет, небось, и не подавится…

Нет, пожалеть той жалостью, какой жалеют равного.

Нет, полюбить до донышка, до волоска, до родинки, чтоб ревновать и к яблоку, которое любимая кусает и, с румяного, сок слизывает медленно, так полюбить, чтоб плакалось от взгляда, сквозь скользнувшего, и слезы те горючие любить — их Катя вызвала!

Нет, так понять, как пробуешь себя понять, бесценную, — такие находя в душе ходы и разветвления, что путаешься: кто же я? Что о себе я думаю? Нежна я или опытна? Добра или расчётлива? Понять, но без презрения к привычкам или слабостям, прощать их, как себе прощаешь ноготок обломанный.

Эй, Дима, ты сумеешь так?

Андрюша, ты сумеешь так?

А я сама сумею так?

Сердечко моё, ёжик мой, мой Себастьян, расстрелянный Эротом, что — попробуем?

1

Земля набухала, гудела и томилась силой не взошедших покуда косматых трав. Норушкина знобило — так всегда бывает, когда перебиваешь сон. В ноздри звонко ударял настоянный весенний запах прошлогодней прели.

Пока Норушкин скрёб песком закоптелый котелок, в котором час назад хохотала уха и метались ослепшие рыбы, приречный ветер шуршал вокруг сухим камышом и студил лицо. Окрестные холмы угрюмо ожидали пробуждения: казалось, вот-вот повсюду взойдут не ковыли, а, обдирая со скул земляную гниль, поднимутся из могил монголы Чингисхана и Хубилая.

Руки Николая были перепачканы жирной сажей, и мутная речная вода сходила с них как с гуся.

2

Когда-то, после исключения его из Александровской гимназии за скверное прилежание и бесконечные школьные проказы, далеко не всегда невинные (так, однажды он распустил про директора слух, будто бы тот велел убить трёх гимназистов, чтобы перелить в себя их кровь и тем продлить свою угасающую жизнь), в семье решено было определить Николеньку в военное заведение. Выбор отца, доктора права Петербургского университета, служащего по линии Министерства государственных имуществ, пал на Морской корпус, куда он и отдал десятилетнего оболтуса Николеньку, возложив надежды относительно блестящей гражданской карьеры на младшего сына Илюшу.

Но данность твёрже грёзы и гораздо плотнее родительских желаний — стать морским офицером Николаю не пришлось. Как только началась война с Японией, он, не дожидаясь выпуска, отправился на фронт, записавшись рядовым в пехотный полк, что, признаться, в глазах окружающих выглядело по меньшей мере чудачеством. Впрочем, собственные его намерения тоже оказались мягче реальности — здесь его поджидала первая издёвка судьбы в череде предписанных ему роковых сценарных недоделок — к тому времени, когда Николай попал наконец на Дальний Восток, война (прискорбно для отечества и предательски для него лично) уже закончилась.

Однако именно там, неся лишённую всякой романтики службу, он услышал от староверцев легенду о семи башнях сатаны, число которых соразмерно числу главных ангелов, сошедших с неба на землю, чтобы возлечь с дочерьми человеческими, а сынам человеческим открыть то, что было скрыто, и соблазнить их на грехи: одна из башен находилась в Туркестане, две — в России (здесь, в Сибири, и где-то на западе, за Уралом), а местонахождение остальных четырёх было кержакам неизвестно. По словам староверцев, чьи волосы были пожухлыми, а седина в бородах — шафрановой, как желток, за башнями исправно надзирали бродячие колдуны, демонопоклонники, которых кержаки называли убырками — по наущению лукавого убырки в свой срок насылали через эти пасти преисподней на белый свет чёрные беды. Ещё говорили кержаки, что боксёрский мятеж в Китае и недавняя война с японцем наведены были как раз через здешнюю башню, ибо видели люди не раз за последние годы в Даурии, Кяхте и даже под Томском страшных ликом человекоподобных существ, головы которых, как вымя, украшали четыре рога, — то были те самые убырки, сходившиеся к сибирской башне, чтобы излить из адского пекла в мир раздор, войну и крамолу.

История эта возбудила в Норушкине живой интерес, так как наложилась на памятные с детства рассказы дяди Георгия, который не раз то ли в шутку, то ли всерьёз завещал ему надзирать за некой чёртовой башней в побудкинской усадьбе и нечисть до неё не допускать, поскольку башня эта от скверны очищена и издавна уже не злу, но борьбе со злом служит. Всё, что дядя говорил ему об этом, сознание сохранило в виде устойчивого фона, вполне гармонирующего с кержацким преданием. Кроме того, гарнизонная жизнь, в силу раз и навсегда заведённого порядка, была скучна, а скука — это такое дело, которым можно заниматься бесконечно и всё равно никогда не доведёшь его до конца. Следовательно, делом этим лучше не заниматься вовсе.

Словом, впервые услышав раскольничью легенду, Николай проникся мыслью о фатальной угрозе с Востока, а после запоздалого прочтения провидческой «Повести об Антихристе» неотвязная эта идея оформилась в картину столь яркую (несмотря на пыль, поднятую скуластыми соловьёвскими всадниками Апокалипсиса, яростно и неукротимо пронёсшимися в его воображении), что он без всякого иносказания просто-напросто заболел «азиатской грозой».

Изучая историю вопроса, Николай, впрочем, с радостью отметил немалую прозорливость русских государей, последовательно стремившихся опередить разгаданную Соловьёвым злую волю враждебного мира. Впрочем, относительно истинного источника зла государи, по всей видимости, пребывали в неведении, и этот факт немало печалил князя Норушкина, заставляя его сердце сжиматься от великой тревоги за судьбу отечества. А поскольку сознание, способное отыскать единственную причину всеобщей опасности, с той же лёгкостью находит и единственное средство спасения, то Николай, всей душой желая служить России, положил своим главным долгом отыскать и уничтожить зловредную сибирскую башню. В ту пору, отчасти из книг, отчасти из личного опыта, Норушкин уже знал, что жизнь длиннее любви, но даже предположить не мог, что, будучи длиннее любви, она при этом значительно короче смысла.

Через год, так и не понюхав пороху, Николай вернулся с Дальнего Востока в Петербург и поступил в Павловское пехотное училище. По окончании полного курса наук он был произведён в офицеры, но не в подпоручики, как следовало ожидать согласно профилю заведения, а в хорунжий 1-го Аргунского полка Забайкальского казачьего войска. Родне и знакомым столь странные для «павлона» производство и назначение Николай объяснил тем, что якобы мечтает служить в кавалерии, а выпускнику пехотного училища осуществить подобное желание возможно только в казачьих частях. Причину же, по которой из всех казачьих войск он выбрал именно второразрядное Забайкальское, выставлявшее всего четыре полка против семнадцати донских и тринадцати кубанских, князь Норушкин истолковал слухами о приближении новой войны с Японией и своим стремлением оказаться вблизи будущего театра военных действий.