Меч и корона - читать онлайн книгу. Автор: Анна О’Брайен cтр.№ 39

Я ему, разумеется, сочувствовала. Поначалу. Но дни шли за днями, никаких признаков улучшения я не видела, и терпение мое наконец исчерпалось. Я совершенно не понимала, отчего он так упорно не желает держаться за жизнь.

— Что говорят люди? — спросила я у Агнессы.

В те наполненные тревогами дни я часто задавала ей вопросы.

— Что король от горя обезумел и обессилел.

Этот прямой до грубости ответ принес мне облегчение.

Даже аббат Сюжер ничего не мог поделать. Когда Людовик отказался говорить с ним, он прямо обратился ко мне с просьбой:

— Вы должны поставить его на ноги, сударыня. Если он появится перед своими баронами, с короной на голове — ну, тогда беда еще не столь велика. Если же нет, то я опасаюсь восстания. Поставьте его на ноги, оденьте, ради самого Господа Бога…

Легче сказать, чем сделать.

— Надо вставать, Людовик. — Я крепко сжала его плечо, чувствуя, как давят на мою ладонь кости, выпирающие от длительного поста. Все же я встряхнула его. — Вы король Франции.

— Я проклят.

— Ничего не изменится от того, что вы и дальше станете так лежать. Вашим подданным необходимо видеть вас.

— Не могу.

Глаза его, как и щеки, глубоко запали.

— Можете. Должны.

— Как я могу смотреть людям в глаза, если повинен в гибели стольких ближних?

— А как можно не смотреть людям в глаза? Вы — король! Нельзя же все время оставаться здесь.

— Я нуждаюсь в прощении Господнем.

— Не сомневаюсь, что вы его получите. Сейчас, однако, вам необходимо показаться своим подданным. Вас должны увидеть, иначе повсюду распространятся раздоры и сплетни.

— Я проклят, Элеонора. Мне никогда не получить прощения. Я не заслуживаю того, чтобы быть королем.

Оттолкнув мою руку, Людовик отвернулся от меня. В глубокий морщинах, залегших на подбородке, собирались по капельке слезы.

Сколько же слез способен выплакать мужчина?

Пришлось выйти из комнаты, чтобы не влепить ему пощечину. Я делала для него все, что в моих силах, но это было уж слишком. Больше я ничего не могу, разве что силком вытащить его из постели. Я не в силах ни понять его, ни исцелить, столь настоятельное желание оставаться несчастным он проявил. В те дни начинало казаться, что корона Франции скатилась в сточную канаву, а ее владелец тонет под грузом самобичевания и жалости к себе. Корону он спасти не способен.

Я молила Пресвятую Деву укрепить дух Людовика, и вот, совершенно неожиданно, когда я уж совсем было перестала верить в то, что он вообще придет в себя, перед нами забрезжила надежда.

— Его святейшество папа Иннокентий скончался, Ваше величество.

Громко и четко произнесенные слова, как полагается, эхом отдались в зале.

Я сумела не показать своей радости папскому посланцу, который скакал во весь опор, дабы скорее доставить нам эту новость. Итак, святого отца призвал к себе Отец Небесный. Сам Господь Бог пришел мне на помощь. Далее мне было сообщено, что новый папа, Целестин Второй [41] , желая начать свой понтификат в духе миролюбия и примирения, рад снова принять своего блудного сына, короля Франции, в лоно церкви и снять с него тяжесть отлучения.

Слава Богу! Я быстро просчитала в уме, что из этого воспоследует, и нашла новость очень хорошей. Теперь Людовик волен возобновить свои отношения с Богом, и все должно встать на свои места. Он исповедуется в грехах, совершенных в Витри, и получит отпущение. Вот и хорошо, вот и славно. Отчаяние уже успело проникнуть в меня так глубоко, что я с трудом восприняла перемену. Людовик наконец придет в себя и восстановит свою власть в глазах баронов. Несомненно, он также заново почувствует, сколь я ему необходима, а я смогу зачать желанного сына. Немедленно отправила я к Людовику со свежей новостью одного из придворных, а сама тем временем заверила папского посланца в том, что отношения между Францией и Шампанью будут приведены в порядок. Как только я убедилась, что посланнику окажут должное гостеприимство (казалось, у меня ушел на это целый век), я тут же поспешила отпраздновать чудесный подарок судьбы.

Спеша найти Людовика, я сперва пошла в свою светлицу, где оставила его, но не обнаружила его ни там, ни в его собственных покоях. Ну, конечно — Господи, какая я глупая! — могла бы и сразу догадаться, где он. Разумеется, он устремился в собор Нотр-Дам, дабы вознести хвалу Богу и исповедаться в своих грехах священнику.

Я поспешила ему вслед легкими шагами, а сознание того, что все теперь уже хорошо, слегка кружило голову.

Там я его и увидела. Он простерся ниц перед главным алтарем, раскинув руки в стороны подобно тому, как Христос раскинул руки на кресте за грехи всего мира. Ко мне вернулось ощущение беззаботности, и я решила не спешить. Пусть побудет наедине с собой, восстановит связь с Богом, а уж потом Мы вместе отпразднуем милость папы Целестина и торжественное надевание мантии в знак возвращения прежнего величия короля Франции.

Минул час — даже больше, наверное. Людовик лежал без движения, как покойник, а я ждала. Ноги у меня стали замерзать, а в сердце закралась тревога. Наконец Людовик поднялся на ноги и поклонился алтарю, повернулся и увидел меня. Я спешила к нему, протянув руки, чтобы обнять его.

— Вы слышали добрые вести, Людовик? — Разумеется, он их слышал. — Вы прощены…

Улыбка застыла у меня на губах. Я резко остановилась. Руки опустились.

— Да. Я прощен.

Он держался на расстоянии.

Я старательно выговорила каждое слово, еле слышно.

— Бога ради, Людовик! Что это вы сделали?

— Я принес покаяние Господу Богу.

— Но это-то зачем?

— Он пожелал, чтобы я поступил так.

Я уже не могла сдерживать свой гнев. Этот гнев сотрясал меня. Пальцы сами собою сжались в кулаки. Я едва могла управлять собою.

— Что вы сделали? — повторила я.

Человек, стоявший передо мной, не походил на Людовика, короля Франции. Это был не воитель, не законодатель, не правитель страны. И вовсе не тот юный красавец принц, который явился в Бордо просить моей руки и сердца. Он убил свою красоту, не говоря уж обо всем прочем.

Он обрезал себе волосы. От тех восхитительных волн шелковистых волос, которые очаровали меня, нашу первую встречу, осталась неровно подрезанная копна, а на макушке он выбрил тонзуру. На нем не было рубахи, пусть даже самой простой, без всяких украшений — на высохшем теле висела только монашеская ряса с капюшоном, подпоясанная веревкой. На босых ногах красовались грубые сандалии. Даже поза его была чисто монашеской: руки сцеплены и упрятаны в широкие рукава, плечи опущены, вся фигура наклонена вперед. А лицо! Каким оно стало суровым, как заострились все черты! Щеки почти провалились от долгого скудного питания, глаза глубоко запали. То было лицо человека, дошедшего до крайности.