Всем видом своим Абу Абдалла давал понять, что Абделькадер Дустум не пленник, которого привезли заговорщики в качестве залога верности, а почетный гость. Муджахиды, озадаченные еще больше, примолкли и держались в сторонке. Даже Томас — Туфик, кажется, мало что понимал. Продефилировав перед зрителями несколько минут, как бы давая понять расстановку сил, имам и генерал снова скрылись в шатре. «Арабские афганцы» бесцеремонно разогнали любопытных. До позднего вечера, а затем весь следующий день я жадно ждал объяснений, которые так любит делать Абу Абдалла. Но разъяснений не последовало. В полном недоумении мы вступили в столицу.
…Не было ощущения победы. Ощущения выигранной войны, осмысленно пролитой крови не было. Все решили обыкновенная человеческая низость, предательство. Закулисные игры, истинного смысла которых не узнаешь никогда. Я чувствовал себя глупо, гадко. Да, столица сдалась нам без боя. И без хлеба-соли. Город словно вымер. Держа в памяти еще свои прежние впечатления, варварское это скопище машин и животных, торговцев и бездельников, я был поражен пустотой улиц и замогильной тишиной. Куда все подевались? Лавки, магазины — закрыты. Автомобили припаркованы где придется. Прохожих нет. Словно водородную бомбу взорвали. Единственное, что напоминало о прежней жизни, — грязь. Пластиковые мешки с отбросами, гниющие фрукты, разломанные ящики какие-то, обрывки газет, битое стекло, вонь — этого было предостаточно. Кое-где на перекрестках я замечал покинутые бронемашины, видел даже один танк. На башне сидели два здоровенных баклана и дрались из-за ошметков чего-то непотребного. Труп, что ли, жрали? Вообще птиц было много — море все-таки. В основном чайки, копавшиеся в мусорных завалах. Проходя мимо здания американского посольства (железный герб Соединенных Штатов так и не убрали с ворот), я заметил: все окна до единого выбиты. Видны следы пожара. Посольство, надо полагать, разорили полностью. Во дворе валялось несколько разбитых в мелкие осколки компьютерных мониторов, кружили клочья обгоревших бумаг. Бурые пятна на кирпичной стене могли быть кровью, но поручиться не могу.
Нас разместили в самом шикарном из возможных отелей — шестнадцатиэтажном «Африка-меридьен» на центральной улице города, Авеню Хабиб Бургиба. В первый свой приезд на этой улице я не бывал и поразился: натуральная, широкая европейская авеню вроде Кутузовского проспекта. Современные здания, никакой туристически-музейной экзотики. Милая, привычная сердцу и глазу московская реклама на биг-бордах: Mazda, Pampers, Siemens, Snickers. Я на мгновение ощутил себя почти дома, в нормальном, человеческом мире. Муджахиды с брезгливым уважением косились на пестрые физиономии безбожной жизни, нагло выпиравшие отовсюду. На то, что досталось им случайно, не по праву, и чем они никогда не смогут воспользоваться, дикие животные пустыни. Роскошные бутики: Joop! Givenshy, Hugo Boss, Tiffany… Почти все — с откровенными следами грабежей. Высаженные витрины, внутри погром… Офисные многоэтажки глядят хмуро слепыми окнами. Я вдруг почувствовал: как ужасно, когда цивилизация отступает! А она может отступить. И полуграмотные, полуголодные дикари с автоматами, с мозгами, наглухо запечатанными парой дешевых софизмов, придут и растопчут все, что создавалось поколениями. То, к чему веками двигались человеческие орды, медленно превращаясь из первобытных племен в народы и нации, создавая Мону Лизу и самолет, электрическую лампочку и Евангелие, компьютеры, женские прокладки, аспирин и космические корабли. Все это — элементарно! — может быть растоптано, выжжено дотла и залито кровью. Мое второе «я», европейский человек, захлебывалось презрением и гневом. Я их снова яростно ненавидел — торжествующих нищих, ублюдочных фанатиков, которые хотят превратить всю планету в сплошную пустыню, чтобы раскатывать по ней на верблюдах и славословить своего Аллаха! Установить снова законы людоедского варварства, кровожадной однозначности, из которой мы едва-едва, похоронив Гитлера и Сталина, понемногу выкарабкиваемся. Спотыкаясь, падая, набивая синяки и шишки, но с каждым днем — все дальше от газовых камер и концлагерей, от «for whites only» и поголовного поклонения вождю, фюреру, единому Богу… Ведь они могут — и от этого понимания темнело в глазах, — они действительно могут это сделать, если их не остановить! Мы же знаем, это же сценарий 17-го года! Пока сверхдержавы жуют сопли, рассусоливая о международном престиже, а нефтяные саввы Морозовы из Эмиратов дают деньги на джихад, мир необратимо меняется. Завтра мы проснемся и обнаружим, что уже поздно… Где вы, чертовы янки?! Где ваши самолеты, ракеты, бомбы?!!
…Отель — да, это было что-то! Пять звезд для меня не новость, я, в общем, имею представление, что такое пять звезд, но в арабском исполнении… Нет, о вкусе речь не идет, конечно. Сон пьяного цыгана о Версале. Великанские хрустальные люстры на витых узорчатых цепях. По сводчатым потолкам роспись: нимфы, пастухи, пастушки… Как бы античные колонны — тонны мрамора, гроздья лепнины, жирно облепленной позолотой. Громадные зеркала в два человеческих роста, шикарные рамы… Здоровенные канделябры под стать колоннам, пестрые мохнатые ковры размером с маленькую городскую площадь… Войдя в вестибюль, муджахиды просто ошалели, другого слова не подберешь. Таким, наверное, им рисовался лишь мусульманский рай. Сбившись испуганным стадом, робко глазели на церковное великолепие — им и в голову небось не приходило сравнение с дорогим борделем. Не знаю, как там вела себя матросня в Зимнем дворце, но эти выглядели пришибленно. Некоторые, посмелее, бродили по залу, осторожно трогали зеркала, колонны и канделябры, садились в кресла и тотчас вскакивали, словно напоровшись на шило. Во все тыкали пальцами, цокали языками, живо обсуждали. Окружили мраморную голую Венеру, стоявшую в углу, — совещались, что с ней делать. В конце концов накрыли тряпками. Слуги, рабы, попавшие в дом хозяина. Мне было и смешно, и жалко их, и противно. Нашли где-то маркер и на всех зеркалах принялись писать зачем-то «Аллаху акбар». Зачем? Простые мужики, дремучие земледельцы — ну чего их понесло на эту войну? Что они могут дать человечеству?
Комедия продолжалась в номере. Мне и еще пятерым выделили трехкомнатный люкс в таком же бордельном стиле, да еще с белым роялем! Честное слово, это был цирк! Рояль, совершенно точно, они видели впервые. Чего с ним делать — понятия не имели. Кто мог подумать, что они такие пещерные! Столпились около инструмента, открыли крышку, подергали струны. Понажимали на клавиши. Потом дружно уставились на меня, не в силах понять, что это такое. Я, гордый белый человек, подошел смущенно и двумя пальцами изобразил «Собачий вальс». Не умею ничего другого. Какой начался восторг! Целый час, охренев совершенно, я играл им эту проклятую мелодию. А они требовали еще и еще. Их, конечно, не музыка вдохновляла, ясно. Просто поняли предназначение такой здоровой белой штуки. И радовались как дети, смеялись. Потом пошли в ванную… Боже! Там, в номере, была солидная ванная комната: джакузи в углу, душевая кабинка, умывальник, компакт, биде. «Виллерой энд Бош», с позолоченными деталями. Как мог, жестами, попытался объяснить назначение всего этого. Н-да… Когда я открыл кран и хлынула вода, муджахиды замерли в благоговении. Подходили и совали пальцы в струю: настоящая или нет. Я продемонстрировал, что вода бывает еще и горячей. Они пережили шок. После взял мыло, демонстративно вымыл руки, высушил их под электрической сушилкой. Моему примеру не последовал никто. Я выступал в роли фокусника, демонстрирующего неправдоподобные трюки. И осуждение мелькало в глазах: попривыкал, мол, русский воду тратить. Послонявшись по номеру, разложили харчи на рояле и принялись ужинать. Я присоединился — что делать? Поели, помолились и у валились спать. Не на кровати, нет — там были две огромные кровати под балдахинами, с кучей мелких подушек, и еще просторный кожаный диван, места хватило бы всем. Куда там! Легли рядком, на полу, подложив вещмешки под голову. Даже обуви не сняли! Через некоторое время в комнате стояла крепкая вонь свинарника. Уснуть я не мог. Плюнул на все, пошел в ванную комнату, залез в джакузи… Твою бога-душу-мать! Я не мылся несколько месяцев. Шампуня не видел простого черт знает сколько! В унитаз, блин, сто лет не ссал! Теперь лежал, ароматная мыльная пена до носа, и блаженствовал. Нет, я не осуждал этих людей, я их даже был в состоянии понять. В пустыне нет ни воды, ни белых роялей, ни джакузи — ни хрена там нет, кроме песка и безумной нищеты. Но есть в мире вещи, которые я не променяю ни на что. Да, они есть. По ту сторону пустыни. В очень, очень несовершенном мире. Нежась в струях горячей ласкающей воды, я перерождался стремительно, возвращаясь к своему прежнему облику. Москвича, хорошо оплачиваемого программиста, владельца уютной квартиры в новом доме, автомобиля «шевроле»… И вдруг заплакал. От жалости к себе, от той подлой несправедливости судьбы, которая заставила меня оказаться здесь, в этой проклятой заднице. Все пути к отступлению отрезаны, захлебываясь слезами, думал я. По возвращении домой меня ждет, разумеется, тюрьма. Долгие годы за решеткой. В компании уголовников и подонков. Тюрьма меня сломает, я потеряю квалификацию… если вообще выйду оттуда живым и здоровым. А что потом? Но оставаться здесь, с ними — тоже невозможно. Немыслимо. В пустыне, под огнем, рискуя жизнью, я не очень-то задумывался о будущем. Только одна цель была — вырваться. Куда угодно, где нет стрельбы, не бьют минометы. Где никому не выворачивает кишки взрывами. Теперь эти события — как быстро! — оказались неправдоподобно далекими. И тотчас вылезла другая сторона медали, другая правда. Будущего нет, бежать некуда. Я застрял между двух огней, двух миров, двух тупиков. Бежать некуда. Остается одно — умереть…