Русская правда. Язычество – наш «золотой век» - читать онлайн книгу. Автор: Лев Прозоров cтр.№ 43

На любопытные ассоциации наводит иных ученых соприкосновение с древней славянской Верой и именами Богов…

Впрочем, ни одной из этих славянских и неславянских версий происхождения имени четвертого из Пяти Богов с киевского холма не удалось догнать по популярности одну из теорий заимствования, самую разрекламированную, воплощенную во множестве научных, популярных и художественных книг, принятую и подавляющим большинством современных язычников-родноверов.

В 1876 году А.С. Петрушевич назвал Семарьгла «древним по своему названию из арийского (общеиндоевропейского. – Л.П.) периода уцелевшим Божеством». Хотя Божество это и «есть по свойствам его неизвестное», однако имя его «подобнозвучаще» «с древне-персидским Симургом, божеством с орлиной головою». Сочинения Петрушевича прочно позабылись. Однако вот этой его догадке суждена была долгая жизнь. В 1916 году предположение «не представляет ли слово Симаргл переделку слова Симург, название фантастической птицы иранских сказаний», повторил независимо от канувшего в лету Петрушевича Н.М. Гальковский. Подробно и обстоятельно – и, по-видимому, независимо и от Петрушевича, и от Гальковского – разработала эту тему в 1933 году знаток иранской мифологии К.Н. Тревер. Скрупулезно изучив корни образа Симурга, она указала на его глубинные индоарийские истоки. «Саена-Мрига» – «собако-птица» – описана еще в священном писании древних персов-зороастрийцев, «Авесте» («Яшт», XIV, 41). Кроме чисто птичьего облика («Увидишь ты гору, главою до туч, / Там – птицу, чей облик суров и могуч. / Симургом зовут ее. Полного сил, // Его бы с крылатой горой ты сравнил» – описывает это дивное существо персидский поэт Фирдоуси в «Шахнамэ»), это волшебное существо воплотилось для иранцев в облике «сенмурва» – существа с головою и лапами пса, крыльями орла и чешуей рыбы. «Саена – не единой природы, а о трех естествах, трех образов». Вот к этому существу, которому Единый Господь зороастрийцев, Ахурамазда, поручил защиту ростков и посевов, более того – мифического «дерева всех семян», древа Жизни, от злых сил, и возвела К.Н. Тревер «родословную» самого загадочного из Богов 980 года.

В шестидесятых годах двадцатого столетия эту идею решительно поддержал Борис Александрович Рыбаков. В памятниках русского прикладного искусства XI–XIII веков – в переплетениях узорочья обрядовых створчатых браслетов, на пластинах царского венца из болгарской Преславы, на рязанских и черниговских височных украшениях-колтах, на новгородских подвесках, даже на церковной утвари – пластине врат собора из Суздаля и напрестольной сени, накрывавшей когда-то церковный алтарь в городке Черниговского княжества Вщиж, сожженном монгольской ордой, академик видел фигурки странных крылатых существ – зверей, головой и передними лапами похожих на собаку и с мощными орлиными крыльями. Иногда даже чешуя на боках просматривалась – как на упомянутой пластине с церковных дверей Суздаля.

Все, казалось бы, говорило о том, что загадочный Бог наконец-то найден. Изображения птиц с собачьими головами и лапами обычно соседствовали с растительными узорами, переплетаясь с корнями и стеблями, даже крылья и острые уши украшали изображения проросших ростков. Эти волшебные существа часто изображались на ритуальной утвари, связанной с весенне-летними обрядами плодородия, Русалиями. Их окружали символы воды, Солнца, растительности, семян (вспомните, читатель – «древо всех семян»), плодородной земли. Рядом с ними изображали пирующих, пляшущих под игру гусляров юношей и девушек. Этих псов академик Рыбаков сближал с собаками, сторожившими ростки и колосья еще на глинянной расписной посуде древней Трипольской культуры, на заре медного века. Возводя образ Киевского Божества к такой древности, Борис Александрович, конечно, отводил мысль о «заимствовании» его у иранцев: «Перед нами не столько заимствование, сколько одинаковость образа (возможно, речь об общем индоевропейском происхождении? – Л.П.). В пользу этого говорит и то, что ни один из многочисленных иранских вариантов имени Сэнмурва не совпадает с русской формой». Далее ученый прямо отсылает читателя к эпохе земледельцев медного века (трипольцев) и общим предкам «индоиранцев, славян, греков и фракийцев». В те времена, писал он, собака, охранявшая первые поля первых земледельцев от многочисленного зверья – косуль, серн, коз – и птиц, стала «олицетворением вооруженного добра».

Эта версия своей красотой и убедительностью покорила многих. Те же Топоров и Иванов впоследствии отказались от своего «Семероглава» и склонились именно к этой версии. Даже рьяные противники Рыбакова – хотя те-то постарались как раз в очередной раз стащить все к очередному «заимствованию». Правда, каким-то загадочным образом у них в одной статье оказывались утверждения, что о славянах нельзя говорить ранее VI века (какое-то прямо-таки ритуальное убеждение наших «объективистов», по обыкновению имеющее мало общего и со здравым смыслом, и с сообщениями источников), и что Семарьгл заимствован славянами от… скифов, сошедших с исторической арены еще до начала христианского летосчисления. Вот такие вот строго научные методы…

Столь же охотно, хоть, конечно, и по другим причинам, восприняли идею о птице-псе Семарьгле ученые – наследники и единомышленники Бориса Александровича, а также те, кто популяризировал [55] , а то и возрождал Веру предков.

Охотно принял бы ее и я, благо такой Семарьгл как раз прекрасно укладывается в схему Пятибожия. Нет, в самом деле, обрисованное Рыбаковым Божество словно напрашивается на нишу покровителя-заступника касты земледельцев-общинников, их полей, их главного богатства – хлеба. Однако же есть, читатель, ряд обстоятельств, которые в данном случае препятствуют мне согласиться с мнением уважаемого ученого.

Первое указал сам же Борис Александрович со ссылкой на работы выдающегося языковеда Измаила Ивановича Срезневского. Словом «кумир» на Руси никогда не называли изображение животного, будь то реального или сказочного, мифического. Лишь человекоподобные изваяния могли называться «кумирами», а значит, и изваяние Семарьгла на Киевском холме, в летописи названное «кумиром», должно было иметь человеческий облик, а никак не звериный. Предположение Рыбакова о Семарьгле, изображенном в качестве барельефа на кумире Мокоши, – домысел исследователя, никак не подкрепленный источниками. Во-вторых, приходит на ум то же возражение, которым сам Борис Александрович разрушал построения тех исследователей, что желали видеть в Роде, Боге Богов древней Руси, обычного… домового. Ученый справедливо возражал им – какой же это «домовой», если он во всех памятниках упомянут всегда и только в единственном числе? Разве может быть на весь мир – да ладно, даже хотя бы и на всю Русь – единственный домовой? Совершенно то же самое можно спросить и у самого Рыбакова – какие могут быть «симарглы», по две-три штуки изображающиеся на каком-нибудь браслете, если Бог Семарьгл везде и всюду упомянут в единственном числе? Ну и в-третьих, и, пожалуй, в главных – совершенно непонятно такое бесследное исчезновение этого Божества из народной памяти. Об угрюмом и опасном Стрибоге остались памятки в местных преданиях, в названиях мест, в однокоренном названии нежити, наконец. Где же память о Семарьгле? Как мог «затеряться» настолько древний – восходящий к мотыжным земледельцам Триполья! – и столь популярный культ? Если изображения Семарьгла столь щедро покрывали украшения и обрядовую утварь, проникая даже в храмы новой религии, если с ним было связано самое важное для земледельцев (бывших, напомню, подавляющим большинством русского народа еще в XX веке) – плодородие Земли, урожай, если его образ освящал один из самых живучих и устойчивых Языческих обрядов на Руси, весенне-летние Русалии – как понять столь полное забвение? Почему уже в трудах книжников-обличителей Язычества в XII–XIV веках возникают вместо него какие-то невнятные Сим и Регл (к концу XV века «эволюционировавший» до совершенно неузнаваемого «Раклея», которого наряду с Перуном, «Гурсом»-Хорсом и Магометом призывает Мамай в «Сказании о Мамаевом побоище»)?