— Ты больной.
— Это неважно. Это все мое. Ты все это отдал мне. У нас обмен. Я уделяю тебе внимание, которого ты добиваешься, я вытащу тебя после того, как ты пролежишь три дня в психиатрическом отделении и будешь рассказывать, что снова хочешь сделать то же самое, я навещу тебя, присяду к тебе на кровать и буду долго-долго вести с тобой терапевтическую беседу, все что угодно, но дело-то в том, что благодаря этому, благодаря тому, что я так много сил на тебя потратил, черт возьми, — я становлюсь совладельцем, это становится и моим тоже, ведь ты напросился сам, сам превратил себя в шута горохового, и ты должен выполнять свою часть сделки, играть концерты и ездить на гастроли. Теперь ты метафора.
Он молчит. В руках у него больничная пижама, которую он вытащил из ящика. Он швыряет ее на полку.
— Ладно. Вставляй меня в свою блядскую книжку.
— Ты серьезно?
— Да.
— Это не просто благородный жест?
— А какая разница?
— Никакой, наверное.
— Ну и все. Я вернусь в кровать, лягу, и так далее. А тебе придется опять меня привязать.
— Привяжу.
— И дай мне еще морфия, если не возражаешь.
— Конечно-конечно. Знаешь, я очень тебе благодарен.
— Знаю. Передай мне трубку.
— Держи.
— Спасибо. Теперь поправь одеяло.
— Всё.
— Порядок.
— Выйдет отличная история. Сам увидишь.
На три дня Джона оставляют в психиатрическом отделении. Он мне звонит; я ему перезваниваю. Я жду гудков двенадцать-тринадцать. Потом трубку снимает какой-то немолодой человек.
— Алло?
Это произносится шепотом.
— Здравствуйте. Можно Джона?
— Кого?
— Его зовут Джон. Такой высокий парень, светловолосый.
— Ой, нет-нет. Сейчас никого нельзя звать.
— Почему?
— Извините, сейчас идет групповое занятие. Еще час как минимум. Я оттуда вышел, чтобы взять трубку. Меня попросили выйти и взять трубку.
До меня доходит, что я разговариваю с пациентом.
— А не могли бы вы передать ему информацию? Долгая пауза.
— Не уверен, что это разрешается. Подождите.
Трубка с грохотом валится. Слышно, как она качается на проводе. Проходит около минуты, и он, тяжело дыша, снова ее берет.
— Хорошо. Пожалуй, рискну.
Я прошу его передать Джону, что я звонил.
— Понял. Передать, что звонил Джон.
— Да нет же. Это я звонил Джону.
— Ой. Ой. — В голосе его слышна мука. — Вы звонили Джону. А он вас знает? Вы его родственник?
— Нет.
— Вы его отец?
— Нет.
— Видите ли, звонить разрешается только…
— Хорошо, я его папа.
— Но это же неправда. Вы сами только что сказали…
— Знаете что. Я перезвоню. Не переживайте.
— Ой, большое спасибо.
Днем я его навещаю.
Меня подводят к двери, и я расписываюсь в регистрационной книге. В другом конце коридора — общая комната, там синий ковер, несколько диванов и столик — мясницкая колода. Чем-то смахивает на кабинет седьмого класса. Дверь в палату Джона — первая слева, он лежит там, на боку, сложив руки между ног, в комнате темно, и он на кровати. Ноги прикрыты одеялом.
Я сажусь на кровать напротив.
— Ты как?
— Запах чувствуешь? — спрашивает он.
— Какой?
— Что, правда не чувствуешь?
— Нет. Что за запах?
— Сосед прошлой ночью не добежал до сортира.
— Сосед?
— Он тоже здесь лежит, такой старый негр, его сейчас нету.
— Ох.
— Это всю ночь продолжалось. Он стонал, стучал в окно и плакал. Говорил: «Я помираю, помогите же мне, хоть кто-нибудь». Просто невероятно.
— Он правда умирал?
— Да не умирал он. Срать он хотел.
— Ты же говоришь, он стучал в окно?
— Ну, стучал. Не смог найти сортир, и облегчился прямо здесь, у окна.
— Ox.
— Потом умолк, а наутро тут повсюду было дерьмо. Оно потекло у него по ногам и вылилось в ботинки, а он ходил всю ночь…
— Ладно, я понял.
— Он ходил и оставлял отпечатки с дерьмом — и здесь, и в коридоре.
— Ясно. А потом?
— Меня перевели в другую палату на какое-то время. Потом тут все помыли, и меня перевели обратно.
— Я ничего не чувствую.
— Ну да, они чем-то попрыскали.
— Нет, пахнет хорошо, правда.
— А меня они привязали к кровати.
— Когда?
— Почти на весь следующий день, после того как меня привезли.
— Во как. — Он хочет, чтобы я разозлился за него — или впечатлился. Не понимаю, чего именно. — У них что, так принято?
— Блядь, да меня это просто бесит. Ты взгляни на мои руки.
Он показывает запястья — все растертые, голубоватые.
— И вот, взгляни.
Показывает лодыжки — они красные, в пятнах.
— Вот скажи: тебя когда-нибудь связывали?
— Дай подумать. — В голове проносятся колкости, которые я мог бы сказать. — Нет, не связывали. — Потом я добавляю: — Но я никогда не угрожал самоубийством.
— Что ты сказал?
— Ничего.
— Пошел в жопу.
— Сам иди.
— Думаете, я притворяюсь? Ты и эта сука медсестра. Черт, какая же она сучка. Она называла меня «Мартин Шин».
— Ты не похож на Мартина Шина.
— Она имела в виду, что я играю. Как будто я играл. «Апокалипсис сегодня».
— A-а. Никогда не видел.
— Серьезно?
— То есть целиком не видел. Того куска, про который она говорит, не видел.
Секунду я смотрю на него.
— Ты больше похож на Эмилио
[134]
.