Медведь… да, верно, медведь – огромный самец с бурой,
лоснящейся, сыто нагулянной шерстью переваливался вдоль по улочке то на двух,
то на четырех лапах, бросался вправо-влево, с хриплым ревом взмахивая когтистой
лапою, и от его ударов люди падали замертво, обливаясь кровью. Вот он увидел
ражего пугачевца, который, подвывая от страха, вжимался за угол избы,
выталкивая вперед себя бабу с ребенком, которые пытались спрятаться здесь
прежде его, но принуждены были уступить праву сильного. Медведь, взревев,
кинулся к избе, отшвырнул, будто ненужную, крестьянку вместе с дитем, а
пугачевца толкнул так, что он врезался затылком в обоконки
[14]. Огромная
когтистая лапа скользнула по лицу и груди смутьяна – и тот упал, обливаясь
кровью, а медведь, не обращая ни малого внимания на обеспамятевшую бабенку,
ринулся вперед.
Вот он поднялся в дыбки: мелькнуло белое пятно на груди;
задрал голову, принюхиваясь, осматриваясь, – и тяжело, вразвалку пошел на
группу людей, замерших посреди площади.
– Меченый! С пятном! Меченый – бешеный! – тоненько взвизгнул
Аристов, отмахиваясь от надвигающейся на него бурой глыбы. – Господи, помилуй!
Силуян толкнул Елизавету с дочерью прямо на недвижное тело
старого князя, а сам упал сверху, прикрывая их. Но Елизавета выпросталась из
его крепких рук, уставилась на медведя, не веря – и все же отчаянно желая
поверить догадке, промелькнувшей у нее, когда она осознала, что зверь не тронул
ни одного крестьянина: жертвами его пали только пугачевцы. И тут она враз все
поняла… Меж кривых когтей зверя, в правой лапе, поблескивало лезвие ножа!
Выходит, не медведь это, а человек, одетый в медвежью шкуру,
точь-в-точь как тот стародавний помещик, о котором рассказывал князь. И
существовал на всем белом свете только один человек, способный на такую
проделку: старый медвежатник Вайда!
Елизавета даже прикрыла рот ладонью, чтобы невзначай не
окликнуть, не выдать его. И тотчас невольно содрогнулась, услышав рядом
пронзительный визг Акульки:
– Это не медведь! Это цыган! Цыган!
«Откуда она всех нас знает?!» – мелькнула у Елизаветы
недоумевающая мысль. И она резко повернулась к Акульке, чтобы сейчас, сию же
минуту заткнуть рот предательнице, но та вдруг выхватила из-за пояса
ошарашенного Аристова заряженный пистолет и выстрелила из обоих стволов прямо в
белое пятно на груди медведя – он-то был уже в двух шагах…
Зверь совсем по-человечески прижал левую лапу к груди – кровь
брызнула, пятная белую и бурую шерсть, – какое-то мгновение стоял, покачиваясь,
чуть не падая, а потом тяжело, всем телом подался вперед – и рухнул, успев-таки
достать правой лапой с привязанным к ней ножом предательницу Акульку.
* * *
Акулька опрокинулась наземь, Аристов же так и стоял, будто
пораженный громом. Не шевельнулся он и тогда, когда Елизавета вырвала у него
саблю из ножен. Только судорога страха пробежала по его лицу, ибо он ждал, что
сейчас эта сабля прервет нить его жизни. Однако Елизавете было не до него: она
опустилась на колени подле Вайды и острым лезвием вспорола тяжелую шкуру, еле
сдерживаясь, чтобы не закричать от ужаса: вся грудь Вайды была разворочена
двойным выстрелом в упор.
– Князь жив ли? – с трудом проговорил цыган.
И Елизавета закивала:
– Жив, жив. Он в беспамятстве, но…
Ее прервал чей-то жалобный стон. Она обернулась и увидела,
что Машенька и Силуян приподнимают голову князя. Глаза его были открыты и полны
слез, а уцелевшая рука тянулась к Вайде.
Увидав кровь на лице князя и кровавый ком вместо руки, Вайда
вовсе помертвел:
– Не успел я… Эх, не успел!..
– Успел, родной мой, – уже не таясь, плакала Елизавета. – Ты
всем нам жизнь успел спасти: и князю, и Машеньке, и мне. Еще минутка – и
зарубил бы нас проклятый!
Вайда глубоко вздохнул, пытаясь улыбнуться, но воздух не
проходил в простреленные легкие, и он забился, задыхаясь.
– Вайда, ох, Вайда! – всхлипывала Елизавета.
– Князь… и ты, дочка… за все… – пробормотал цыган, и губы
его навеки сомкнулись; и еще какие-то последние слова так и не расслышала
Елизавета: то ли «прости», то ли «не грусти»…
Плакала, заливалась слезами Машенька, бормотал молитву
Силуян, стонал, истекая слезами и кровью, старый князь, а Елизавета всем своим
измученным существом подивилась новой насмешке судьбы, которая свела этих двух
стариков, ненавидящих друг друга всю жизнь, породнив их всепрощением смерти.
Сердце у нее разрывалось от горя, голова разламывалась от
боли. Она встала, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь кровавые круги в
глазах; и наконец нечто бледное и плоское, будто непропеченный блин, выплыло из
кровавой мглы. Но минуло немалое время, прежде чем Елизавета поняла, что это –
лицо остолбенелого Аристова, который так и не двигался с места.
– А-а, – хрипло выговорила Елизавета, – ты еще здесь, тварь?
Руку ее оттягивало что-то тяжелое, и, поведя глазами, она
увидела саблю. Какой-то миг недоуменно глядела на нее, а потом перехватила
обеими руками и неловко занесла через плечо.
Аристов глухо охнул и проворно зашарил за поясом, вытаскивая
другой пистолет. Темные стволы глянули в глаза Елизавете, но даже полыхни они
огнем, это не остановило бы ее. Она сделала шаг вперед… палец Аристова вполз на
правый курок… И вдруг лицо его исказилось гримасой ужаса: он увидал позади
Елизаветы нечто такое, от чего, забыв даже про пистолет, с воплем бросился
наутек, петляя по площади и явно норовя укрыться в овраге, зиявшем на окраине
села и уводившем в лес.
Жаркое дыхание и конский топот пролетели мимо Елизаветы, и
она мельком увидела лицо князя Алексея, припавшего к лошадиной шее и на скаку
обернувшегося к жене.
– Батюшка! Батюшка! – зашлась в радостном крике Машенька.
– Слава богу! Слава богу! – твердил, крестясь, Силуян.
А Елизавета молча смотрела, как Алексей нагнал Аристова на
краю спасительного оврага и на всем скаку полоснул его саблей. Тут Елизавета
закрыла глаза руками и стояла так до тех пор, пока Алексей не очутился рядом и
не отвел ее ладони от лица, чтобы покрыть его поцелуями.
* * *
Маша смотрела на них, и восторг сжимал ей горло.
И тогда Елизавета вдруг оторвалась от мужа, и оглянулась, и
вскрикнула изумленно, словно бы только сейчас наконец-то увидела дочь.
– Машенька! Господи! Машенька, ненаглядная моя!