Пугачевец только раз посмотрел на нее – но так, что она,
перекрестясь, умолкла. Маша же успела поймать мгновенные взгляды, которыми
Силуян обменялся с дочерьми.
– Ну что же, пошли, девоньки, коли велено! – слабым голосом
позвала Варвара. – Аринка, Пашенька… Машенька… все пойдемте!
Девочки не отпускали рук гостьи: смышленые, вострые
оказались дочки у Силуяна, все в отца с матерью! Их крепкие пожатия давали
знать Маше: ее не выдадут, не дадут в обиду.
Ее встревожило – откуда у пугачевцев такое особенное
внимание к Силуяновой семье, не заподозрили чего? Однако, сойдя со двора, она
увидела, что чуть ли не из каждой избы пугачевцы гонят людей к месту схода; и
лица у всех были столь озабоченные, даже испуганные, что никто как бы и не
видел, что с Варварой да Силуяном идут три девочки вместо двух! Маша подумала:
а вдруг и впрямь все обойдется? Вдруг в толпе никто не заметит ее, а кончится
сход – Силуян снова ее спрячет, увезет из села…
Она успокаивала себя как могла, но недобрые предчувствия
теснили, теснили сердце… Маша уже знала: ей придется сейчас увидеть нечто
страшное. Но что?.. И такая неизвестность была втрое страшнее.
* * *
Все это время, что пленники сидели на теплой пожухлой траве
под забором, с краю окольной площади, ожидая, покуда мятежники соберут нужное
им число зрителей для экзекуции над бывшими господами, князь говорил без
умолку, словно душегубов и не видел. Он рассказывал смешные истории о своих
соседях-помещиках, среди которых и впрямь немало было чудаков и оригиналов:
один предавался несусветной, прямо-таки библейской скупости; другой, чудом
спасшись от смерти, продал имение и на все деньги выстроил церковь, при которой
служил теперь сторожем, третий любил пошалить: зашивал себя в медвежью шкуру и
пугал прохожих-проезжих на большой дороге… И хотя все эти истории были с
изрядной бородой, особенно рассказ о медведе-помещике, давно уж помершем,
Елизавета делала вид, что слышит их впервые, у нее даже сводило челюсти от
непрестанной, будто приклеенной улыбки.
Но вскоре ей стало не до улыбок: к пленникам направлялся
Аристов.
– Эх, не знали мы своего счастья! – тяжко вздохнул князь, не
заботясь говорить тише. – В былые-то времена каждый жил в своем кругу, имел
общение с людьми, равными себе по рождению, а не братался со встречным и
поперечным. В иное время я мимо этого человекоядца и пройти погнушался бы, а
нынче разговаривать с ним принужден!
Лицо Аристова, только что сиявшее довольством, изменилось,
как по дьявольскому мановению. Словно черная желчь ударила ему в голову и
помутила разум, заставив броситься на князя с криком:
– Держите ему голову!
Два дюжих пугачевца повиновались беспрекословно, оттолкнув
Елизавету и сдавив горло князя будто в тисках. Задыхаясь, он открыл рот;
высунулся язык. Аристов схватил саблю – Елизавета закричала страшно…
Аристов, не замахиваясь, чиркнул лезвием возле самых губ
князя и с брезгливым торжеством стряхнул на траву какой-то красный комок. Князь
глухо стонал, захлебываясь кровью, и Елизавета поняла: Аристов отрезал ему язык
за неосторожное слово! И тут же изверг подтвердил эту невозможную, страшную
догадку:
– Пусть и остался ты злоустым, старый дурак, но злоязыким
тебя уже никто не назовет!
Толпа волновалась, не видя толком, что делают с пленными, но
чуя кровь и беду даже издали, как животные чуют пожар. На вопль Елизаветы
отозвалось несколько женских и детских слезных кликов. Кто-то бросался наутек,
да пугачевцы хватали беглых и снова заталкивали их в толпу.
Впрочем, Елизавета ничего толком не видела и не слышала,
кроме князя, который выхаркивал кровавые пузыри, пытаясь что-то сказать, но мог
исторгнуть только яростное мычание. Горели, горели ненавистью глаза его!
Смахнув кровь с губ, он вскинул свою окровавленную руку и ткнул ею в Аристова,
который со злорадной усмешкой склонился над ним, ткнул прямо в лоб – да так,
что кровавый след от его пятерни запечатлелся на этом лбу, словно Каинова
печать.
Новая волна злобы помутила разум Аристова.
– Держите его! – вновь закричал он, и Елизавета не успела
охнуть, как сверкнула рядом сабля и обрушилась на плечо князя.
Страшный крик сотряс окрестности и отозвался, точно эхо,
воплем толпы, и Елизавете на миг почудился в этом общем крике голос дочери, но
все это, конечно, был бред, а явью был залитый кровью Михайла Иваныч, упавший
на траву… Рядом нелепо, ненужно валялась его рука, отрубленная почти по плечо.
Аристов стоял, глубоко дыша, словно наслаждаясь сладким
запахом крови; а глаза его сплошь затекли чернотой расплывшихся зрачков – глаза
безумца! И Елизавета понимала: он не остановится, пока не замучит князя до
смерти. Любимого деда Алешки и Маши, отца Лисоньки. Отца Алексея!
Даже не дав себе мгновения поразмыслить, она бросилась в
ноги разбойнику.
Тот отшатнулся было, но тут же искривил рот усмешкою: гордая
барыня лежала пред ним во прахе, униженно моля:
– Помилосердствуй, ради господа бога! Пощади! Ты уже
отомстил ему за злое слово и дерзкий поступок – прости ж его! Он старик. Оставь
его, оставь! Позволь мне перевязать его!
Аристов молчал, покусывая губу. Глаза его померкли, взор
сделался спокойнее: возбуждение утихало. Елизавета поняла, что он уже слышит ее
слова, и вновь взмолилась:
– Он истечет кровью, если не перевязать его раны.
Аристов задумчиво кивнул, и Елизавета метнулась к старику.
Не обращая ни малейшего внимания на столпившихся кругом мужиков, она задрала
подол и, распустив завязки нижней юбки, стащила с себя льняное полотно.
Надкусив шов, с трудом порвала крепкую ткань на полосы.
Из плеча князя все еще била кровь, торчали острые осколки
кости, свисали клочья кожи и мышц. Подступившая тошнота заставила содрогнуться,
однако Елизавета не отвернулась, а принялась стягивать плечо князя тугим
жгутом, останавливая кровь, зажимая пальцами порванные сосуды… Наконец
перевязка была закончена, и хотя кровь еще просачивалась сквозь всю толщину
льняных накладок, Елизавета знала: кровь вот-вот остановится.
Князь лежал без сознания, и это было для него благо. Сейчас
бы его унести в постель, приложить к плечу лед, дать лекарств, призвать
хирурга, который зашил бы рану! А если удастся уговорить этого безумца? Может,
он уже натешил кровью свою лютую душу?
Она с мольбою подняла глаза и наткнулась на взгляд Аристова
– не злой, а как бы любопытствующий – вселяющий надежду?..
Слова не шли с языка – она с немой мольбою простерла к нему
руки.