Любовь и смерть на Лонг-Айленде - читать онлайн книгу. Автор: Гилберт Адэр cтр.№ 28

Возбужденный произошедшим, я не мог заснуть всю ночь и весь следующий день провел в знакомом полубреду. Ночь следующего дня я опять не спал, раздираемый противоречивыми желаниями, и только в холодном свете второго бессонного утра ко мне пришло решение. Следовало действовать быстро.

Ровно в десять часов я набрал номер актера — номер, который, по идее, мне не mог быть известен. Только на седьмом звонке трубку подняли, и мне ответил заспанный Ронни. Он извинился и глухим голосом попросил подождать его несколько минут у трубки. Вернувшись, он показался мне уже гораздо бодрее, как человек, который только что ополоснул лицо холодной водой. Я извинился, в свою очередь, за то, что разбудил его, а затем предложил ему встретиться утром в городе. Ронни явно удивился и даже озадачился и спросил меня, с какой целью я хочу его видеть. Тогда я настоятельно попросил подождать до встречи, при которой я ему все объясню. Он пожурил меня за излишнюю таинственность, назвав при этом «своим старым другом», и наконец согласился встретиться через полчаса. Где? Тут я вспомнил, что у Ирвинга в конце зала была пара укромных кабинетов, которые вряд ли кто–нибудь займет во время обеденного перерыва, и там мы сможем поговорить, не замеченные никем. Ронни согласился с этим предложением, и мы одновременно повесили трубки. Никто из нас словом не обмолвился про Одри.

Он, как я и предполагал, опоздал — опоздал на четверть часа. Я сел в самом дальнем от входа кабинете — но сел так, что не заметить меня, войдя, он не мог. Затем заказал кофе и стал терпеливо ждать, вертя в руках ложечку. Хотя Ронни и опоздал, он все же оказался первым после меня посетителем заведения. Он неспешно вошел в зал в своих извечных голубых джинсах и тонком льняном пиджаке с поднятым воротником и закатанными рукавами, такой же обаятельный, как всегда, несмотря на то, что надетые в тот день черные очки придавали ему слегка хулиганский вид. Подошел ко мне, заказал кока–колу, поднял очки на лоб, потревожив прядь светлых волос, и изобразил на загорелом лице вопросительную гримасу.

В дальнем конце ресторана слышался хриплый голос Ирвинга. Одинокий посетитель, взмостившийся на один из табуретов перед стойкой бара, монотонно стучал ложкой по блюдечку, листая газету; из–за полуоткрытой двери кухни доносился захлебывающийся в оргазме голос комментатора с автомобильных гонок. Начав говорить, сбивчиво и многословно, я вскоре обнаружил, что всего лишь пересказываю Ронни комплименты, уже произнесенные за два вечера до того. Хотя ему и было приятно услышать их снова и он вновь улыбался своей застенчивой улыбкой, я видел, что он озадачен, не понимает, зачем его позвали в такую рань выслушивать все это по второму разу.

Тогда я сменил подход и зашел издалека, начав пространный и тяжеловесный рассказ о царе Эдипе и связанных с ним легендах, повествуя этому необразованному мальчишке о странной смеси любви и ненависти, неотличимых друг от друга в своем слиянии, между отцами и сыновьями, о ловушках, которые они подстраивали друг другу, о теме конфликта между законом и властью, которую можно проследить на всем протяжении развития мировой драматургии, от символического, представляющего собой прототип, образа самого Эдипа вплоть до его более современного в психологическом отношении воплощения — Гамлета. Затем я перешел к возрождению интереса к этой теме в американском театре нашего столетия и к проникновению ее влияния в современный американский кинематограф. Меня потрясло, что, когда я заговорил об этом, сознавая, что владел материалом более чем посредственно, а поэтому по большей части прибегал к импровизации, Ронни стал кивать головой, безмолвно умоляя меня продолжать, будто мы сами с ним были отцом и сыном. Именно для ролей, связанных с этой темой, а не для тех недостойных его таланта ролей, что ему до сих пор предлагали (для того чтобы они не встали барьером у него на пути, следует рассматривать просто как ступени карьеры), он был рожден, на них ему предстояло поставить свою неизгладимую печать. На ролях, глубоким подтекстом которых является мифология отца и сына, поиск отца и смерть отца, на ролях, в основе которых лежит эдипов комплекс.

Затем, напрягаясь от возбуждения, так что мне приходилось чаще обычного прочищать горло, и удивляясь все больше словам, слетавшим с моих уст, я перевел тему в более личную и чувственную плоскость: я намекнул — боюсь, довольно грубо — на то, что карьера молодого человека, а возможно вся его жизнь, в настоящий момент подошла к поворотной точке и что если сейчас он сделает неверный выбор, то впоследствии об этом сильно пожалеет. Мне было противно самому слышать, какую лесть я расточал, отчаянно пытаясь убедить Ронни, что ему не следует спешить в Голливуд на съемки «Зуда в штанах — 3», спешить так, словно больше нет никакой альтернативы, а она, несомненно, имеется.

В конце этой речи я впервые заметил, что Ронни нервно ерзал в кресле и пару раз, когда я чересчур повышал голос, оборачивался, чтобы посмотреть, не может ли нас кто–нибудь услышать, но не прошло и минуты, как его лицо снова расплылось в улыбке, он пожал плечами и полушутливой гримасой смирения попытался скрыть свою растерянность. Он намекнул, что все услышанное им от меня сегодня и за три дня до того он воспринял, по его выражению, как «обалденное копание в эго», которое доставило ему немалое наслаждение, которым он однозначно упивался, но ни на секунду не воспринимал чересчур серьезно.

Но уязвимое юное создание незаметно для себя уже наполовину попалось в поставленный на него капкан. Я читал в его глазах, как он алчет новых и новых похвал и того внимания зрителя, которое его ущербная карьера до сих пор так и не даровала ему. И хотя я боялся напугать его, свернуть с выбранного курса в сторону я уже не мог, и поэтому мне оставалось только упирать на то, что я считал своим преимуществом. Поэтому я напомнил Ронни, что я — писатель, и пусть даже он никогда не слышал обо мне, но в Англии, в Европе я — писатель почитаемый, уважаемый, даже известный, к мнению которого прислушиваются. И я клянусь, что отныне посвящу все свои усилия его карьере, что я напишу для него роль и сценарий, соответствующие его таланту, что я готов подчинить всю мою жизнь решению этой задачи. Я отдам все со своей стороны, но он также должен отдать все со своей.

— Я понимаю, — добавил я, потрясенный своей наглостью, — что в настоящий момент вы связаны временными обязательствами… — и, произнеся эти роковые слова, махнул рукой в направлении Джефферсон–Хилл.

Ронни не дал мне продолжить.

— Временными обязательствами? — воскликнул он в изумлении.

Он покачал головой так, словно сомневался в моем умственном здоровье или в том, что правильно расслышал меня; одновременно с этим на его лице появилось выражение, которого я никогда не видел ни на одной из его фотографий, — жесткое, цинично–насмешливое, с поджатыми губами.

В отчаянии я попытался вернуть себе прежнее красноречие, власть над словами, которой я обладал до того момента. Я попытался подобрать выражения, которые он не сможет понять превратно; я говорил об отношениях, которые существовали раньше между зрелым мужчиной и юношей, причем мужчина обычно был писателем, чаще всего — поэтом, которому юноша позволял воспитывать себя, образовывать, наставлять, направлять его к вершинам духа и интеллекта, которых он никогда не смог бы достичь самостоятельно. В прошлом, говорил я, существовала целая традиция таких романтических отношений. При этом я упомянул Кокто и Радиге, Верлена и Рембо…