— Отлично выглядишь, — сказал Адам.
— Ты так думаешь? — Хелен оглядела его комнату. — Боже правый, какой же ты неряха!
Она села на диван. Адам задвинул его в угол, чтобы освободить место для огромного куска красной глины, которая занимала центральную часть комнаты, едва удерживаясь на коробке из-под сахара. Сверху она была прикрыта влажными тряпками; рядом стояло ведро с водой, а на полу были разбросаны проволочные петли и деревянные шпатели.
— Ты только погляди на это! — воскликнул Адам, шлепая по глиняной глыбе увесистой ладонью. — Здесь добрых два центнера нетронутой глины, без единого следа! Знаешь, у меня столько планов, я так много хочу успеть! Я чувствую: начни я мять эту глину, и она оживет. Но, стоит мне только прикоснуться к ней, проклятые часы говорят мне: «Выметайся!» И я выметаюсь, тороплюсь в этот вонючий притон, а эта чудесная глина остается здесь…
— Может, позже, когда у тебя появится время? — спросила Хелен.
— Может, может, может!.. Нет уж! Я ухожу. Это же смешно — валять дурака ради нескольких фунтов, когда время бежит так быстро. Нет. Я ухожу.
— Не уходи, Адам.
— Ты правда хочешь, чтобы я остался в клубе?
— Да, я хочу, чтобы ты остался.
Адам сел рядом с ней, чуть позади, и положил руки ей на плечи. Она была взволнованна, ее плечи вздымались под его ладонями. Он проговорил изменившимся голосом:
— Я оставался там так долго только из-за тебя, Хелен.
— Адам, мне так не хочется, чтобы ты уходил. Мне без тебя будет очень плохо.
Она прислонилась к нему. Он обнял ее, потом помедлил секунду, будто атлет перед стартом, собирающийся с силами, поднял ее и положил на диван рядом с собой. В голове Хелен тихо прошелестела невнятная мысль — «нельзя, нельзя», — похожая на слабое, едва различимое эхо.
— Нет, — сказала она.
— Да, — ответил Адам.
В ее груди бушевало пламя. Все мысли разом исчезли, растаяли без следа, а потом ее захлестнул мощный поток, увлекая за собой все дальше, дальше, затягивая ее в водоворот… Пучина поглотила ее, и она больше не могла сопротивляться…
— О Боже… — только и выдохнула она.
Они были похожи на двух охваченных яростью противников, сцепившихся в смертельной схватке.
На гладкой поверхности воды в ведре, стоявшем рядом с глиной, повинуясь возникшему ритму, вспухала и лопалась рябь.
Позже они беседовали.
— Не могу понять, почему я ждал так долго, — сказал Адам.
— А ты и раньше хотел… заняться со мной любовью?
— Да, конечно. С того самого момента, как увидел тебя.
— Нет, правда? А знаешь, мне кажется, что я чувствовала то же самое по отношению к тебе. Я глаз с тебя не сводила. Все время о тебе думала. Я наблюдала за тем, как ты ходил между столиками, и всякий раз, когда ты подходил к моему столику, у меня начинало биться сердце. Не знаю почему — или, точнее, не знала почему. Теперь знаю. Должно быть, я влюбилась в тебя.
— Хелен, дорогая, я уже давно люблю тебя. Я ночей не спал, думая о тебе. Я слышал, как ты ложишься в постель, и это не давало мне покоя. Я из тех, кого обычно и пушкой не разбудишь — прежде я никогда не мучился от бессонницы, а тем более из-за женщины.
— Дорогой! — Хелен потерлась щекой о его плечо. — Какой ты необыкновенный!
— Прежде я никого не любил, — продолжал Адам тихим, взволнованным голосом, — а теперь с ума по тебе схожу. Забавно…
— Я еще ни с кем не занималась любовью, Адам, а у тебя, должно быть, были десятки женщин.
— Да, но это ничего не значит.
— О Адам, я все думала, думала о тебе… А Ви все болтала и болтала, и мне подчас хотелось сказать ей: «Уйди! Помолчи хоть минуту! Дай мне подумать об Адаме!» Мне все время хотелось побыть одной, чтобы никто не мешал мне думать о тебе. Знаешь, я даже плакала иногда: это потому, что мне так хотелось быть с тобой.
— А сейчас ты счастлива?
— Счастливей не бывает. — Чуть погодя она добавила: — Но… Я боюсь одной вещи.
— Какой? — сонно спросил Адам.
— Теперь, когда я… Когда мы… Если ты меня бросишь… Мне будет так плохо без тебя.
— Я тебя не брошу.
— Никогда?
— Никогда.
— Я хочу, чтобы мы всегда были вместе.
— Так и будет.
— Я буду тебя ревновать. Я хочу, чтобы ты все время был рядом со мной. Если ты уйдешь из клуба, я буду так несчастна…
— Хелен, дорогая, не волнуйся.
— Так ты не уйдешь?
— Посмотрим.
— Обещай мне, что не уйдешь.
— Ладно, дорогая.
— Обещай!
— Я… Ладно, обещаю, — выдавил Адам, а в голове промелькнула мысль: «Слабак!»
— А теперь скажи мне — ты, такой большой и сильный, такой красивый! — скажи мне, ты и вправду меня любишь? Или ты просто хотел…
— И то и другое.
— О… мой дорогой!
Вскоре Хелен заснула, но Адаму не спалось. Он лежал тихо, стараясь ее не беспокоить; ему приятно было ощущать рядом с собой ее теплое, сильное тело. Он нежно ласкал ее, спящую: его левая рука легко скользила по гладкой белой шее, ощупывала тяжелые упругие груди, пробегала по ребрам, наслаждалась эластичной мягкостью живота и, на миг задержавшись на влажном густом лобке, устремлялась дальше, к прекрасным широким бедрам, расслабленным во сне.
«Какие формы! — думал Адам. — Какое тело! Вот для чего нужна скульптура: чтобы увековечить эти формы — и сделать это прежде, чем промелькнут годы и эти груди обвиснут, а живот покроется складками… Каждая минута неумолимо приближает нас к старости и смерти. Жизнь ускользает, как песок между пальцами… А я лежу здесь, теряя время даром!»
Он открыл глаза и взглянул на ком глины. Сознание его прояснилось. В голове теснились мысли. Он снова подумал о нарождающемся человеке, человеке, выбивающемся из обезьяньего тела. Потом представил себе скульптурную группу, составленную из гигантских фигур футов в сто высотой: четыре переплетенные жизни. В самом низу — чудовище: ни человек, ни обезьяна. Из него пробивается некое подобие человеческого существа — низколобый человек, приземистый, отвратительный, с могучими плечами, налитыми звериной силой. Его громадные руки с искривленными пальцами держат за ноги двух совершенных человеческих существ — мужчину и женщину, слившихся в тесном объятии. Они стремятся ввысь, но их не пускает человек-обезьяна. Правая рука мужчины поднята высоко над головой, а правая рука женщины поддерживает его кисть, не давая руке опуститься. Его левая рука опирается на голову человека-обезьяны. Лицо излучает радость. На руке, поднятой к небу, покоится нечто живое — смеющийся новорожденный младенец, венец всего сущего…