Любовь и зло - читать онлайн книгу. Автор: Энн Райс cтр.№ 16

Я думал об отравителе и о том, как нам повезло поспеть вовремя.

Что же касается загадочного диббука, то эта тайна пока подождет, главное сейчас — отравитель, потому что ему, даже если он ненадолго затаится, осталось совсем немного до завершения замысла.

Я медленно перебирал струны, когда Виталь жестом велел мне умолкнуть.

Он держал больного за запястье, отсчитывая пульс, а в следующий миг наклонился и осторожно приложил ухо к груди Никколо.

Обеими руками он взял Никколо за голову и заглянул в глаза. Я видел, как Никколо сотрясает дрожь. Он никак не мог сдержать ее.

— Виталь, — прошептал он, должно быть, думая, что я его не слышу. — Я не хочу умирать.

— Я не позволю тебе умереть, друг мой, — с отчаянием в голосе ответил Виталь. Он откинул в сторону одеяло и внимательно осматривал теперь лодыжки и ступни пациента. Действительно, на одной голени было бесцветное пятно, однако оно не внушало опасений. Пациент прекрасно двигал конечностями, беда была в том, что конечности эти дрожали. Существует множество ядов, оказывающих подобное воздействие на нервную систему. Но которым из них воспользовался отравитель и как я сумею доказать, кто это сделал и каким образом? Из коридора послышался какой-то звук. Похоже на плач. По голосу я узнал Лодовико.

Я поднялся.

— Если не возражаешь, я поговорю с твоим братом, — обратился я к Никколо.

— Утешь его, — попросил Никколо. — Скажи, что он ни в чем не виноват. Икра замечательно мне помогает. Он ведь так верит в это средство. Пусть он только ни в чем себя не винит.

Лодовико я нашел в передней перед спальней Никколо, он казался смущенными потерянным.

— Можно мне с тобой поговорить? — спросил я осторожно. — Пока его осматривают, пока он отдыхает? Может быть, я смогу чем-нибудь утешить тебя?

Я испытывал острое желание сделать это, хотя, на самом деле, в обычной жизни подобные порывы были мне несвойственны.

И в этот момент Лодовико взглянул на меня, показавшись самым одиноким созданием, какое я встречал когда-либо в жизни. Он заливался слезами, существуя как будто в полной изоляции от мира, и только глядел на дверь спальни брата.

— Лишь благодаря ему отец взял меня в дом, — проговорил Лодовико едва слышно. — Почему я признаюсь тебе в этом? Потому что я должен признаться кому-нибудь. Я должен объяснить хоть кому-то, в каком я горе.

— Тогда, может быть, в доме найдется спокойное местечко, где мы могли бы поговорить? Самое тяжкое — наблюдать страдания тех, кого мы любим.

Я спустился вслед за Лодовико по широкой лестнице палаццо в просторный двор, а оттуда мы вышли через другие ворота во внутренний двор, нисколько не похожий на первый. Он был полон цветущих тропических растений.

Я ощутил, как у меня зашевелились волосы на затылке.

Несмотря на высокие стены палаццо, в котором было не меньше четырех этажей, двор прекрасно освещался, а благодаря небольшому размеру его пространство оказывалось укрыто от ветров. Здесь было очень тепло.

Я видел апельсиновые и лимонные деревья, видел пурпурные цветки и белые восковые бутоны. Некоторые растения были мне известны, некоторые — нет. Но если в этом укромном дворике не найдется ни одного ядовитого растения, значит, я круглый дурак.

Посреди двора, в том месте, куда попадало больше всего солнечного света, стоял импровизированный письменный стол на козлах, а рядом с ним — два простых кресла. На столе был кувшин с вином и пара бокалов.

Вконец расстроенный Лодовико, двигаясь словно во сне, взял кувшин, наполнил бокал и залпом осушил его.

Только потом он догадался предложить вина и мне, но я отказался.

Лодовико казался измученным и опустошенным слезами. То, что он искренне страдает, не вызывало сомнений. Он по-настоящему горевал, но, по моему предположению, горевал он потому, что для него брат уже умер.

— Прошу тебя, присядь, — обратился ко мне Лодовико, после чего рухнул в кресло у письменного стола, уронив на пол целую стопку бумаги.

У него за спиной, в огромной кадке, возвышалось стройное растение с как будто навощенными листьями, и это растение было мне известно. Снова волосы зашевелились у меня на голове, а волоски на руках встали дыбом. Я узнал пурпурные цветки, покрывавшие деревце. И узнал крошечные черные семена, появляющиеся после цветков, — эти семена уже обильно усеивали влажную землю в кадке.

Я поднял упавшие бумаги и положил обратно на стол. Поставил рядом с креслом лютню.

Лодовико как будто с недоумением наблюдал за моими действиями, а затем уронил голову на руки и заплакал горькими слезами.

— У меня нет особенных способностей к поэзии, — проговорил он, — однако я настоящий поэт во всех делах, за какие берусь. Я путешествовал по миру и испытывал от этого радость, но, наверное, то была радость от возможности писать Никколо и встречаться с ним каждый раз после долгой разлуки. И вот теперь я вынужден представлять себе огромный, просторный мир, мир, по которому я путешествую, без него. Стоит только подумать об этом, и мир для меня перестает существовать.

Я смотрел мимо Лодовико на землю в кадке. Она была сплошь усыпана черными семенами. Одного из них хватило бы, чтобы убить ребенка. А нескольких хорошо размолотых семечек довольно для гибели взрослого человека. Небольшое количество, каждый день подмешиваемое в икру, которая полностью перебивает вкус отравы, медленно обессилит человека, с каждой новой порцией все ближе подталкивая его к смерти.

Вкус у семян омерзительный, как и у большинства ядов. Но если какой-нибудь продукт и способен его заглушить, то это черная икра.

— Не знаю, зачем я рассказываю тебе об этом, — произнес Лодовико, — просто у тебя доброе лицо, ты похож на человека, который с легкостью читает в душах других. — Он вздохнул. — Ты же понимаешь, как сильно можно любить брата. И как можно порицать себя за то, что твой брат слабеет и умирает.

— Мне хотелось бы понять, — отозвался я. — Сколько сыновей у вашего отца?

— Только мы двое, и представляешь ли ты, как отец возненавидит меня, если Никколо не станет? Конечно, сейчас отец меня любит, но возненавидит, если из нас двоих в живых останусь я. Только благодаря Никколо отец забрал меня из того дома, где жила моя мать. Но не стоит о матери. Я никогда о ней не говорю. Думаю, ты понимаешь. Отец мог бы не забирать меня. Однако Никколо меня полюбил, он полюбил меня с самого начала, когда мы были еще детьми, и однажды меня, наскоро собрав пожитки, забрали из того борделя, где мы жили, и привезли сюда, в этот самый дом. Мать сунула мне на прощание горсть золота и драгоценностей. К ее чести, она плакала — об этом я должен сказать. Она рыдала. «Вот это тебе, — сказала она. — Ты, мой маленький принц, теперь будешь жить во дворце, какой тебе и не снился».

— Наверняка она говорила искренне. И старик был искренен. Мне показалось, он любит тебя нисколько не меньше, чем Никколо.