Шаги по стеклу - читать онлайн книгу. Автор: Иэн Бэнкс cтр.№ 36

— Твоя история куда драматичнее, — сказала Аджайи, старательно пряча улыбку. — Ты заглянул в лицо смерти. — Еще одна пустая пластинка домино легла на стол.

— О да, — согласился Квисс, и его глаза затуманились. — Я был на седьмом небе от счастья целых полсекунды.

— В обеих наших историях, — подвела итог Аджайи, — видна безответственность и роковая роль огнестрельного оружия. — Она обвела взглядом ветхие башни замка. — Связующие звенья налицо, хотя и не очень явные. Как ты думаешь, что это нам дает?

— Ничего. — Квисс покачал крупной седой головой. — Думаю, ничего.

— И все же, — произнесла Аджайи, — хорошо, что мы друг другу открылись.

— Согласен. — Квисс выложил предпоследнюю костяшку домино. У него опять запершило в горле. — Извини, что я тогда... посмеялся. Глупо получилось. Мне самому неприятно. Забудем это.

Он повесил голову и не мог видеть, что Аджайи смотрит на него не просто с улыбкой, но с выражением искренней теплоты на морщинистом старческом лице.

— Как скажешь, Квисс.

У нее заурчало в животе. Наверно, близилось время еды. Вскоре можно было ожидать появления служки. Порой маленькие существа в облачении официантов брали заказ и приносили то, что требовалось, иной раз подавали нечто совершенно другое, а случалось, вообще ни о чем не спрашивали, но каким-то образом угадывали правильно. Если снеди оказывалось слишком много, они с растерянным видом переминались с ноги на ногу, будто смотрели, кому бы еще предложить подкрепиться. Хорошо, что хоть еда подавалась через более или менее предсказуемые промежутки времени и, как правило, оказывалась вполне сносной.

Аджайи, так или иначе, собиралась передохнуть. В какой-то момент ей становилось невмоготу бесцельно перекладывать с места на место гладкие костяные прямоугольники. На нее накатывала грусть и тревога, жажда перемены занятий.

Прежде, если ее не особо мучили боли в ноге и негнущаяся поясница, она подолгу бродила по замку — на первых порах вместе с Квиссом, который лучше ориентировался в примерном расположении залов, а потом все больше в одиночестве. У нее ныли кости и суставы, но она мужественно преодолевала лестницу за лестницей, только все чаще присаживалась отдохнуть; так, прихрамывая, она обошла огромные пространства, исследовала залы, коридоры, башни, парапеты, вертикальные и горизонтальные переходы. Ее больше привлекали верхние уровни — там не было такой суеты, как внизу, а сам замок производил впечатление хоть какого-то... здравомыслия — так, наверно, она могла бы определить это свойство.

По словам Квисса, внизу царил настоящий хаос. В первую очередь это касалось кухонь, но попадались и куда более странные закоулки — о них он не распространялся (как она подозревала, его скрытность объяснялась тем, что исключительное знание дает ощущение власти, но приходилось допускать и другое: что он, пусть неуклюже, старался от чего-то ее оградить. Следовало отдать ему должное: он был не чужд сострадания.)

Однако со временем прихотливая внутренняя география замка стала ей надоедать, и теперь она совершала лишь редкие вылазки в соседние помещения на том же самом этаже — просто чтобы размять ноги. Теперь ее угнетали постоянные изменения внутренней планировки, при всей их неисчерпаемой изобретательности; это увлекало лишь поначалу: место, которое недоступно доскональному изучению, которое не перестает удивлять, которое никогда не остается прежним — ветшает, обновляется, растет, перестраивается и меняет облик. Ей виделась какая-то несправедливость в том, что сама она помещена в неизменную человеческую оболочку, в неволю вечной старости, в путы живых клеток, а замок, наоборот, являет собой пример органической изменчивости, роста и угасания; все это беспощадно напоминало о несбыточном.

Все ее свободное время заполнялось чтением. Она извлекала книги из внутренних стен замка. Это были произведения на разных языках, по большей части на языках безымянной планеты, которую замок избрал своей Предметной областью; там, похоже, они и были написаны. Те языки оставались для Аджайи недоступными.

Однако среди книг встречались и переводы на другие — чужие — языки, выполненные, судя по всему, именно в этом одиноком мире. Некоторые из них Аджайи понимала, хотя и в разной степени. Иногда при чтении она задумывалась, не может ли имя Предметной области послужить им подсказкой; оно было изъято — просто вырезано — из всех без исключения книг, содержащихся в замке.

Аджайи читала все, что могла одолеть. Она подбирала книги с захламленного пола в игровом зале, вытаскивала из обветшалых стен и колонн, бегло просматривала и, если не понимала языка, бросала на пол или возвращала на место; потом она пролистывала оставшиеся и отбирала те, которые казались наиболее интересными. На два-три десятка книг приходилась лишь одна увлекательная и вдобавок написанная понятным языком. Квисс не одобрял ее нового увлечения и ворчал, что она попусту тратит не только свое, но и чужое время. Аджайи объясняла, что это помогает ей сохранить рассудок. Квисс не унимался, хотя и сам был не без греха. Он подолгу бродил закоулками замка и, бывало, пропадал на несколько дней кряду. Она пыталась расспросить, чем он там занимался, но сталкивалась только с непониманием или враждебностью.

Итак, она погружалась в чтение и мало-помалу, с помощью книжек с картинками, найденных на близлежащей галерее, учила язык, который весьма часто обнаруживался в книгах, написанных, скорее всего, непосредственно в Предметной области. Язык оказался трудным, словно нарочно усложненным, но она не отступала, да и спешить было некуда.

«Вот кот». Что ж, лиха беда начало.

Аджайи выложила последнюю костяшку, а Квисс вдруг растерялся: он не мог решить, к какому концу пристроить оставшуюся пластинку домино.

Он понимал, что старуха устала и проголодалась. Так или этак положить дурацкую кость — наверняка окажется, что сыгранная партия так же напрасна и бессмысленна, как и все предыдущие. Давно пора было бы найти решение, придумать верную конфигурацию, логическую последовательность, которая удовлетворит чувствительный механизм, помещенный внутри столика. Но увы. Где же они ошиблись? Что могло ускользнуть от их внимания, пока они примерялись, как ускользнуть из замка? Они долго ломали голову, но ответ был один — ничего.

Наверно, просто не повезло.

Они уже израсходовали три комплекта игры; трижды Квисс выходил из себя и сбрасывал проклятое домино вниз с балкона: один раз швырнул через перила вместе с коробкой из слоновой кости, в другой раз ссыпал кости в пропасть прямо с игрового стола, подняв его над парапетом (Аджайи тогда обмерла со страху, вспомнил он с мрачной улыбкой, — испугалась, что он собирается отправить туда же и незаменимый столик, ибо другого такого в замке не было. В случае его порчи или уничтожения им бы никто не разрешил продолжать игры, а, следовательно — давать ответы), а в третий раз взял да и смахнул костяшки ладонью, так что они дождем посыпались между пузатыми сланцевыми балясинами. (Правда, теперь сенешаль грозил привинтить столик к полу.)

А чего они ожидали? Он всегда был человеком действия. Это загнивающее, обшарпанное узилище с идиотскими головоломками было ему ненавистно. Вот Аджайи — из другого теста: временами создавалось впечатление, что ей здесь даже нравится; он молча изводился, пока она разглагольствовала на какие-то математические или философские темы, полагая, что так можно будет найти выход из тупика. У него не возникало желания вступать с ней в споры о тех материях, в которых она заведомо разбиралась лучше, но, все же, обладая какими ни на есть начатками философских знаний, он считал ее самодовольный позитивизм слишком бездушным и рассудочным для реальной жизни. Ну какой, скажите на милость, смысл в попытках рационального анализа того, что по сути своей иррационально (или а-рационально, как иногда настаивала она с присущим ей буквоедством)? Так можно вконец сбрендить или отчаяться, но никак не достигнуть универсального понимания. Однако начни он излагать ей эти мысли, она бы снисходительно улыбнулась и стерла его в порошок. Знай свои сильные стороны, не нападай на превосходящую силу. Таков был его философский принцип, военная философия. К этому, пожалуй, можно было бы добавить признание того обстоятельства, что жизнь абсурдна, несправедлива и — в конечном счете — бессмысленна.