Странное дело, но он почему-то пригласил ее «на кофе», и она
почему-то согласилась. Время было решительно не «кофейное», двенадцатый час
ночи, но она все равно согласилась, и в лифте они ехали
настороженно-враждебные, как будто разом рассердились друг на друга. Она на
него за то, что он пригласил, а он на нее за то, что согласилась!..
И что теперь делать?..
Вот что теперь делать?
Этот кофе в двенадцатом часу ночи мог означать только одно,
и, собственно, это «одно» он и означал!..
Я не хочу сейчас оставаться один. Ты была со мной весь этот
длинный, странный и сложный день. И не то что со мной, но где-то рядом, и я все
время помнил о твоем присутствии! И я прошу тебя остаться. Если ты
соглашаешься, значит, все ясно. Кто не спрятался, я не виноват.
Я не могу сейчас оставить тебя одного. Я пока не знаю, кто
ты, но ты всегда был мне… интересен и важен. Я не отводила от тебя глаз весь
этот длинный, странный и сложный день. Я жалела тебя, сердилась на тебя и даже
пыталась тебя защитить. Если ты попросишь меня остаться, я останусь, но не
потому, что хочу подловить тебя в момент, когда ты слаб и растерян. Я просто не
могу сейчас поехать на улицу Тухачевского и пить там чай с папой и слушать
мамины причитания по поводу испорченного линолеума! Я хочу быть с тобой.
И все бы ничего, если бы не схема «начальник и секретарша»,
о которой он вспомнил в проклятом лифте, и если бы она нравилась ему хоть
чуть-чуть, если бы она не была так похожа на Глафиру Разлогову, – или как там
ее фамилия на самом деле? – если бы она не была свидетельницей всех его
сегодняшних поражений!
– Варя, – сказал Волошин, как только они вошли в квартиру и
он закрыл за собой дверь. – Я прошу прощения. Я позвал вас затем, чтобы
сказать…
Чтобы сказать о том, что в понедельник он ее уволит. Ну он
не может держать на работе сотрудника, который в курсе всех начальничьих тайн,
бед и горестей!.. Который знает, как начальник вдруг превращается в шпица Дона
Карлоса, ненавидящего все человечество, и тогда лает хриплым, старческим, измученным
лаем! Который подавал начальнику успокоительные капли, а потом слушал историю о
том, как этот самый начальник дал по голове ни в чем не повинной женщине,
только потому, что ему что-то там такое показалось!..
– А кофе вам на ночь не надо бы, – перебила храбрая Варя. –
Вон у вас с сердцем что делается!.. Давайте я вам чаю заварю, с мятой. У вас
есть мята?
– Черт ее знает. Скорее всего, нет. Но мята тут совсем ни
при чем! Я хотел вам сказать…
Она сняла куртку и сунула ему в руки. Волошин принял куртку.
– Это ведь старая квартира, да?
И она пошла по коридору, высокая, тоненькая, в обтягивающих
джинсах. Волошин с курткой шел за ней и неотрывно смотрел на эти самые джинсы.
Двенадцатый час все-таки! Самое «кофейное» время!..
– Марк?
– А? Это квартира моего дедушки. Бабушка умерла еще до моего
рождения, и он жил здесь один.
– А книги? Его?
– Книги? – переспросил Волошин. – Да при чем тут книги?!
– Просто очень много книг.
– Да. Порядочно. Варя, я хотел поблагодарить вас за помощь.
Извините, если утром вел себя с вами по-хамски. – Куртка наконец надоела ему, и
он ее куда-то сунул. – Но я правда чувствовал себя неважно.
– Я заметила. А почему здесь так темно?
– Где?
– Везде. У вас в доме почти нет света.
– Не знаю, – сказал Волошин неуверенно. – Никогда не
замечал.
– А правда здорово, что Разлогов не умер? – Она как-то даже
поежилась, будто не умея выразить чувства, и улыбнулась счастливой улыбкой. – Я
все время об этом думаю. И еще представляю себе, как я его увижу. А вы
представляете, Марк?
– Представляю, – буркнул Волошин.
Он был уверен, что, увидев Разлогова, первым делом съездит
ему по физиономии, а потом уже станет выражать восторг.
– Я думала, что больше никогда, понимаете? Кружка разбилась,
которую он мне подарил. И я плакала даже! Я думала, что у меня больше ничего от
него не осталось, а оказалось, что он сам остался! Так не бывает, нам повезло.
Если бы Глафира не успела…
Волошин все смотрел на нее, тяжело и мрачно. Какая кружка?..
Почему разбилась?..
– И я думала, как это все несправедливо! Разлогов не мог
умереть просто так, а он взял и умер. То есть я думала, что он умер.
– Мы все так думали.
– И теперь я представляю себе, как он приедет на работу. И
все встанет на свои места.
Ничего и никогда не встанет на свои места, подумал Волошин.
По крайней мере, на те, привычные места, на которых все стояло раньше. Он
всегда будет помнить, что Разлогов подозревал его и не доверял ему, а Глафире
почему-то доверял. И свои метания с ключами от сейфов тоже никогда не забудет,
и маету последних дней тоже.
Как она сказала – у вас везде темно?..
У него на самом деле везде темно. Самое главное – внутри. И
там, в темноте, кое-как трепыхается его сердце, которое нужно лечить. Но для
того, чтобы лечить, нужно понимать зачем, а Волошин не понимал решительно. Кому
какое дело до его сердца? Кто в случае чего будет спасать его, как Глафира
спасала Разлогова?..
– Варя, – сказал Волошин, глядя, как она достает чашки,
словно делала это всегда. – Давайте сейчас выпьем чаю, и я отвезу вас домой. Вы
же понимаете, что все это невозможно?
– Я вам не навязываюсь, Марк Анатольевич.
– Да не в этом же дело!..
– А в чем?
Он и сам не знал, в чем именно. Просто его тянуло все
усложнять. Впрочем, никогда в жизни у него ничего не получалось легко!..
– Варя. – Он забрал у нее чайник и с грохотом поставил на
стол. – Мой друг умер, по крайней мере, я так думал. У меня украли очень важные
бумаги, я был в этом уверен. Еще меня бросила жена, и я…
– Почему она вас бросила?
– Не ваше дело.
Она пожала плечами, включила плиту и опять взялась за
чайник. Волошин все смотрел на нее.
– Да не переживайте вы так, – вдруг сказала она с обидным
сочувствием. – Я сейчас заварю чай и уеду. Что вы так переполошились, не
понимаю?
И он понял, что она так и сделает, и эта мысль доставила ему
облегчение. Она уедет и… освободит его. Ничего не нужно, не из-за чего
мучиться, не нужно придумывать никаких оправданий, и схема «начальник –
секретарша» ни при чем. Он опять проиграл. Опять оказался… несостоятельным.
Отказаться гораздо легче, чем принять. Легче и безопаснее, безопаснее и
удобнее, удобнее и спокойнее.