Молчание затянулось и стало для Градова невыносимым.
Он сорвался и уже не контролировал себя.
– Почему вы не отвечаете? Вам нравится мое унижение?
Вам нравится видеть мой страх? Вы меня ненавидите, вы всех
нас ненавидите, потому что мы разрушили вашу старую систему, при которой у вас
был кусок хлеба с маслом и черной икрой, у вас была власть, а теперь вы никому
не нужны, вас никто не боится, вот вы и ненавидите весь мир и отыгрываетесь на
таких, как я! Вы думаете, вы очень могущественный, да?
Да вы просто маленькая злобная крыса, да-да, именно
маленькая вонючая злобная крыса, которая жрет отходы на помойке общества и
первая бежит с корабля, как только запахнет опасностью. Крыса! Крыса! О,
Господи…
Градов закрыл лицо руками. Арсен молча поднялся, подошел к
бармену, расплатился за выпитый кофе и ликер, потом, подумав, достал из
бумажника еще несколько банкнот.
– Этот человек очень расстроен, – сказал он, кивнув на
сидящего в углу Градова. – К сожалению, мне пришлось сообщить ему неприятное
известие, и он тяжело переживает. Если минут через пять он еще не уйдет,
принеси ему двести граммов коньяку. Только хорошего.
– Сделаем, – кивнул бармен. – А если коньяк не
понадобится?
– Тогда деньги оставьте себе.
Арсен не торопясь вышел на улицу и с удивлением обнаружил,
что разговор с Градовым оставил в его душе неприятный осадок. За его долгую
жизнь у Арсена было много неприятных разговоров, и он научился выходить из них
без эмоциональных потрясений. Но Градов чем-то задел его, то ли подозрениями в
ненависти ко всему белому свету, то ли тем, что обозвал вонючей крысой… Но
теперь Арсен был абсолютно уверен: он правильно сделал, прервав работу на
Градова. Человек, который так легко выходит из себя и теряет над собой
контроль, опасен. С ним нельзя иметь дело. А маленькая вонючая злобная крыса –
что ж, крысу он ему еще припомнит.
В кабинете у следователя Ольшанского полковник Гордеев
осторожно положил телефонную трубку на рычаг, перевел дыхание и вытер
сверкающую лысину огромным голубым носовым платком.
– Ну как? – спросил он, вставая и отправляясь в поход
по периметру захламленного сумрачного кабинета.
– Никогда не слышал, чтобы вы за один раз выдали
столько вранья, – заметил Константин Михайлович. – Я даже пальцы загибал, чтобы
не обсчитаться.
– И сколько насчитали?
– То, что я на вас кричал, – раз. То, что вы на меня
собак спустили, – два. Если память мне не изменяет, мы с вами знакомы больше
десяти лет, и прожили мы этот срок без явных конфликтов. Во всяком случае, друг
на друга мы голос никогда не повышали. Или я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь.
– Хорошо, пойдем дальше. Гончаров к вам не приходил, а
вы, в свою очередь, не ходили к генералу – это три и четыре. То, что последний
документ из уголовного дела об убийстве Ереминой датирован шестым декабря, –
пять. Достаточно?
– Вполне. Вам не кажется странным, что приходится все
это делать во имя интересов правосудия? Я спрошу по-другому: вам не кажется
странным, что профессия, требующая от людей самого большого количества лжи,
имеет своей целью защиту интересов правосудия? Парадокс какой-то!
– Что ж поделать, Виктор Алексеевич, война есть война.
Мы же не в игрушки с ними играем.
– Да не война это, в том-то все и дело! – взорвался
Колобок, вцепившись крепкими пухлыми пальцами в спинку стула, который в этот
момент попался ему на пути. Стул под тяжестью полковника угрожающе скрипнул. –
У войны есть свои правила, которые обязательны для всех воюющих сторон.
Все участники находятся в равных правовых условиях. И потом,
они хотя бы пленными обмениваются. А мы? В нас стреляют, когда и как сочтут
нужным, а мы за каждый выстрел отчитываемся, тонны бумаги на рапорты изводим. У
них деньги, люди, оружие, автомобили с мощными движками, техника новейшая, а у
нас – следственный чемодан послевоенного образца, эксперты-самоучки, денег на
бензин нет. Да что я вам рассказываю, будто сами не знаете! В войне всегда есть
надежда на силы ООН, которые помогут, если уж совсем невмоготу станет. А нам
кто поможет? Миротворческий батальон авторитетнейших паханов? Нет, Константин
Михайлович, мы с вами, к сожалению, не воюем. Мы из последних сил обороняемся,
пытаясь сохранить жалкие остатки того, что раньше называлось профессиональной
гордостью и честью.
Ольшанский задумчиво глядел на Гордеева, в глубине души
соглашаясь с ним, но не желая развивать опасную тему. Еще немного, и придется,
может быть, говорить о Ларцеве. Знает полковник правду или нет? Лучше не
рисковать.
– Как вы думаете, ваш спектакль сработает? – постарался
он уйти в сторону.
– Хотел бы надеяться.
Гордеев грузно опустился на стул, щелкнул замками
«дипломата», вытащил тюбик валидола и сунул таблетку под язык.
– Расклеился я что-то в последнее время, – устало
пожаловался он. – Дня не проходит, чтобы сердце не прихватывало. Что касается
Анастасии, то я рассчитываю только на то, что она тоже пальцы загибала, как и
вы.
Больше мы ничего сделать не можем, ни помочь ей, ни
подсказать. Сообразит – честь ей и хвала, а нет – так нет.
– Допустим, она сообразит. Каких действий вы от нее
ожидаете?
Колобок недоуменно воззрился на следователя, продолжая
машинально потирать левую сторону груди.
– Константин Михайлович, может, вы не поняли, что такое
моя Анастасия? Она тем и отличается от всех остальных, что ее поступки
непредсказуемы. Ожидать от нее чего-либо, кроме конечного результата, – пустое
дело. Результат она даст, если это в принципе возможно, но как она будет это
делать – одному Богу известно. Мой Коротков говорит, что у нее голова непонятно
как устроена.
– Вы просто рабовладелец какой-то! – расхохотался
Ольшанский, снимая очки. – Моя Анастасия, мой Коротков. А все другие сотрудники
тоже ваши или только эти двое?
– Вы напрасно смеетесь, – очень серьезно возразил
Гордеев. – Они все мои, они – мои дети, которых я обязан воспитывать и
защищать, что бы ни случилось. Ни один из них, вы слышите, ни один ни разу не
был на «ковре» у начальства, потому что за все их промахи и ошибки отдувался я.
Сам ходил, скандалил, уговаривал, доказывал, просил. Я для моих ребят –
каменная стена, за которой они могут спокойно работать, не тратя время и
нервную энергию на начальственные выволочки. Я всех их люблю и всем им верю.
Поэтому они – мои.
«И Ларцев?» – мысленно спросил Константин Михайлович.
Вопроса Гордеев, конечно, не услышал. Но он увидел его в больших красивых
глазах следователя, не скрытых и не искаженных толстыми линзами очков.
«Почему ты спрашиваешь? Ты догадался? Да, и Володя Ларцев тоже
мой, и то, что он совершил огромную, непоправимую ошибку, – отчасти и моя вина.