Украденный сон - читать онлайн книгу. Автор: Александра Маринина cтр.№ 27

– Вы не помните, о какой пятнице шла речь? Пятнадцатого октября или позже, двадцать второго?

– Скорее всего, пятнадцатого. Да, точно, – она заглянула в календарь.

– Видите, дата обведена карандашом.

– И что это означает?

– Это Валин календарь, он им постоянно пользовался. Одним цветом обводил дни рождения и памятные даты, другим – визиты, о которых договаривался, и так далее. А простым карандашом он обводил числа, которые лично к нему отношения не имели, но о которых надо было кому-то сказать, как в случае с Карташовым. Валя, видите ли, всегда боялся кого-нибудь подвести или что-то напутать.

Женщина готова была снова расплакаться, но удержалась.

– Это записная книжка вашего мужа?

– Да.

– Можно ее взять на некоторое время? Я обязательно верну.

– Берите, если нужно.

– Еще вопрос, если позволите. Вы постоянно были в курсе дел мужа?

– Разумеется. Мы были очень дружны…

– У него было много друзей?

– Послушайте, не травите мне душу. Какое это теперь имеет значение?

Не думаете же вы, что его сбил на машине кто-то из друзей? И вообще, вы сказали, что не занимаетесь делом о наезде…

– И все же, скажите, пожалуйста, были у него друзья, с которыми он делился всеми своими проблемами?

– Да он со всеми делился. Он был такой открытый, такой общительный!

– Значит, о Карташове и его заболевшей знакомой он рассказывал не только вам?

– Он говорил об этом практически всем, с кем в тот день разговаривал.

Даже своей матери. Позвонил ей, чтобы справиться о самочувствии, а потом говорит: «Ты представляешь, мама, какие бывают болезни! Мне сегодня позвонил один знакомый…» Ну и так далее. На него история с девушкой Карташова произвела почему-то большое впечатление, он еще долго о ней вспоминал.

– Валентин Петрович больше ничего не рассказывал вам о Карташове?

– Нет.

– Вы абсолютно точно помните?

– Вы могли бы убедиться, что у меня хорошая память. Я помню все, что касается Валентина. После его смерти я перебирала в памяти последние месяцы, дни, часы, как будто это могло оживить его. Мне казалось, что стоит вспомнить все до последней мелочи – и он вернется…

Бежевая «Волга» свернула с Киевского шоссе и поехала в сторону Матвеевского. Возле Дома инвалидов и престарелых она остановилась, и из нее вышел дородный мужчина с привлекательным, благородных очертаний лицом.

Мужчина уверенно вошел в вестибюль, поднялся в лифте на четвертый этаж, прошел по коридору и без стука вошел в одну из палат.

– Здравствуй, отец.

С подушки на него глянули тусклые слезящиеся глаза, в которых мелькнуло подобие улыбки. Старческие губы дрогнули.

– Сынок… Давно не был.

– Извини, отец. – Мужчина придвинул стул к кровати и сел. – Дела.

Пришлось уехать на целый месяц, проводил избирательную кампанию. Ты же знаешь, через несколько дней выборы в Думу. Как ты себя чувствуешь?

– Плохо, сынок. Видишь, лежу, почти не встаю уже. Забрал бы ты меня отсюда, очень уж не хочется на казенной койке помирать.

– Заберу, отец, обязательно. Вот пройдут выборы, кончится беготня и нервотрепка – и сразу же заберу тебя домой.

– Скорей бы. Не доживу…

Старик прикрыл глаза. По морщинистой щеке сбежала слезинка и потерялась в складках кожи.

– Отец, ты помнишь семидесятый год?

– Семидесятый? Это когда с тобой…

– Да-да, – нетерпеливо перебил мужчина. – Помнишь?

– Помню. Как же не помнить такое? А что? Побеспокоили тебя?

– Нет, нет, не волнуйся. Это дело похоронено. Но все-таки… Как ты думаешь, кто еще может помнить?

– Дружок твой, с которым ты…

– Это ясно, – снова перебил сын. – А еще кто?

– Даже и не знаю. Батыров умер давно. Смеляков? Он, может, и помнит, да не знает, что к чему. Кроме меня, пожалуй, никто не знает. А ты к чему спрашиваешь-то?

– Да так, на всякий случай. Сам знаешь, если моя партия наберет нужное количество голосов и я пройду в Думу, найдутся доброжелатели, любители в грязном белье копаться.

– У тебя есть враги, сынок?

– А у кого их нет в наше-то время?

– Боюсь я за тебя, сынок. Не лез бы ты в это пекло, сожрут ведь тебя.

– Не бойся, отец, прорвемся. Ну, я пойду.

– Не бросай меня, сынок, приходи почаще, а? У меня на свете никого, кроме тебя, не осталось. Твоя мать умерла, моя жена тоже…

– Не драматизируй отец. У тебя, кроме меня, еще дочка есть и сын. Ты сам виноват, сволочей из них вырастил, все лучшее им отдал, вот они и бросили тебя на старости лет.

– Не надо так, сынок, зачем ты… – Голос старика был еле слышен. – Я и для тебя немало сделал, ты вспомни.

– Я-то помню, – жестко ответил сын. – Потому и езжу к тебе. Ладно, отец, крепись, самое позднее через месяц заберу тебя отсюда.

– Прощай, сынок.

Можно ли составить такое уравнение, в котором уместились бы, не противореча друг другу, подспудные желания Бориса Карташова и Ольги Колобовой избавиться от Вики Ереминой, стертая запись загадочного телефонного звонка на кассете автосекретаря и инцидент с Василием Колобовым, о котором он сначала никому не рассказал, а потом и вовсе стал начисто отрицать? Настя Каменская, Андрей Чернышев, Евгений Морозов, стажер Олег Мещеринов и работавший «вслепую» Михаил Доценко сделали все возможное, опросив массу людей, но так и не получили доказательств того, что художник Карташов и его любовница Колобова причастны к исчезновению Вики. Правда, доказательств их невиновности они тоже не получили. Устанавливать чье-либо алиби спустя несколько недель после события – дело ненадежное, тем более что речь идет о целой неделе. Где же ты провела эту неделю, Вика Еремина, прежде чем тебя задушили? И почему на твоем теле оказались следы от ударов толстой веревкой? Тебя истязали, мучили? Похоже, ты и вправду была больна и попала в лапы к какому-то негодяю, который воспользовался твоим состоянием, а под конец убил тебя. Только непонятно, что же это был за телефонный звонок…

…Настя предавалась неторопливым размышлениям, сидя в полупустом салоне для курящих в самолете, летящем из Москвы в Рим. Во время регистрации она, единственная из всей делегации, попросила дать ей место в четвертом, «курящем», салоне и теперь радовалась тому, что поступила правильно: пассажиров здесь было немного, а от общения с коллегами она была избавлена и могла использовать три с половиной полетных часа для того, чтобы подумать.