Короткометражные чувства - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Рубанова cтр.№ 49

— Он к себе ушел. Не от меня. Он теперь отец Андрей! А я как был Гарри Друбич, Плохиш, так и… — но Софка, Софка-то била ниже пояса:

— А ведь ты любил раньше… эту… Кэт… Помнишь ведь Кэт?

…Помнил ли я эту немочку? О да! Еще бы! Я чудовищно желал ее в двадцать три… и в двадцать пять… И-го-го!.. Я слушал ее голос и говорил себе: «Ну вот, это она… Наконец-то! Она — навсегда» — но Кэт слишком лихо и чистенько (аккуратно, по-немецки, в перчатках) меня убила, в общем… Точка. Пустое. С кем не бывает? Гормоны… молодость… что там еще говорят в таких случаях?

А говорят вот что: она училась на актерском; ее фатер, не перетруждавшийся в посольстве, иногда забирал свою белокурую бестию на чудесной машинке, а мутер упоминалась всуе как синхронная переводчица. Кэт сыграла несколько эпизодических ролей у N, потом великолепную шлюху у NN, да и укатила в свой «очень дальневосточный Берлин». Она играла со мной, будто репетировала очередную роль, всегда в маске: грим, грим… А я шел за ней, как теленок, и когда она отказывала в малости — выпить после кино пива, «всего на полчаса», — ощущал себя последним дерьмом: раз Она не хочет…

В общем, после Кэт у меня не было love-stories очень долго. Сейчас, когда мне под сорок, когда перечитал «Платформу» Уэльбека — тот самый конец, в котором описан стареющий гей-верстальщик, приехавший доживать в Паттайю, — стало не по себе. Не то чтоб я боялся одинокой старости, да и Паттайя с красивыми смуглыми мальчиками мне явно не грозила, хотя как знать… — а просто все это было слишком, неимоверно грустно и гнусно. К тому же синонимичность существительных «гей»/«извращенец», «принятая» в нашем «демократическом обществе»… Да что говорить! Я заводился, снова и снова перечитывая электронное письмо А., а он…

…перечитывал Книгу Царств. Таквот. Там, в 18 главе 1 Книги впервые встречаются Давид и Ионафан. И в первом стихе речь идет о том, как душа Ионафана прилепилась к душе Давида. А ведь это была любовь с первого взгляда! И вот — полистай на досуге 3 и 4 стих — Давид и Ионафан заключили союз. Но его, как ты понимаешь, надо было чем-то закрепить, и Ионафан снял свое оружие и всю одежду, и отдал их Давиду. Сам догадайся, как эти вещи сами за себя говорят о характере союза: снятые меч и лук — это защита Давида, Ионафан намеревался его охранять. Но одежда… нет, эта связь гораздо глубже, чем думают многие! Хотя многие у нас как раз не думают — привычки нет, не научились… Они даже не знают, что такое — думать, впрочем… Скучаю, да… В любви, если только та — любовь, нет ничего греховного. В любой любви. Всё, что говорят людям, — гнусная конфессиональная ложь.

P.S. А Давид в тот же день поселился в доме Ионафана.

Буду в пятницу. Вечером. Как всегда.

И вот я снова вспоминаю «отца Андрея»; когда-то — много счастливых лет назад — самого, наверное, сумасшедшего человека двух столиц. В него влюблялись все: девочки и мальчики, бабушки и примерные мамаши с колясками, собаки и голуби… Я же, разобранный и разломанный, не реагировал ни на кого: ампутация чувства к Кэт как будто выключила меня из того, что называют «полноценной жизнью». Впрочем, «неполноценным» я себя нисколько не ощущал — просто ничего не хотелось; так бывает, знаете ли. И — все чаще в голову приходила гениальная эйнштейновская фраза… помните? Морскую болезнь вызывает не море, а люди: меня и правда потрясывало периодически от их навязчивого многословия, и не только — впрочем, об этом совсем уж скучно. Если же говорить «о дамах», то их заходы в набившие оскомину «горящие избы» вкупе с феминистскими нотками привлекали мало, поэтому я только и делал, что писал сценарии, переписывал, резал, еще писал, и еще резал… В общем, вел достаточно замкнутый — не считая работы — образ жизни, вызывая недоумение друзей, знавших меня раньше: до и с Кэт.

Когда же мы познакомились с А. — питерским режиссером и впоследствии — уже в 90-е — продюсером, которому приглянулся мой сценарий о телезакулисье — злой такой «социальный» сценарий, жесткий (на тот момент времени, конечно), — я и понятия не имел, к чему могут вообще привести съемки.

Он был старше, носил бороду и черные шелковые рубашки: в глаза бросались запонки самых немыслимых форм и расцветок, но, в общем-то, в остальном пижоном А. не был. Об ориентации же его никто особо не знал, за исключением друзей — мы познакомились позже: славные киношные ребята, прикрывающиеся женами или подругами, которые, впрочем, так же прикрывались ими — девочки были еще те. Они не задавали лишних вопросов и упархивали с улыбкой, словно тонкокрылые насекомые — странно, что не через форточку; они пахли собой, алкоголем и дорогим парфюмом — впрочем, как и А. в тот поздний вечер, когда съемки закончились за полночь и все решили наконец-то расслабиться. «Кларет — вино для юнцов, порто — для мужчин, но тот, кто стремится стать героем, должен пить бренди!» [29] — А. заговорщически подмигнул мне, доставая из бара пузатую бутылку. Не знаю, что там во мне тогда перемкнуло — то ли от усталости, то ли от опустошенности, черт его знает — только совершенно внезапно я поймал себя на мысли, как сказали бы, от лукавого: «Вот это глаза… В таких утонешь — не заметишь!». Обыкновенно фразы такие применительны к женскому полу, и я растерялся; А. же, приметив эту мою растерянность, ничем себя не выдал: о, то слишком тонко для «грубого мужского секса», как называют его те, кто ничего в нем не смыслит.

Несколько раз мы «дублировали» таким образом «джонсоновские бренди», а потом случилось то, что случилось, и слова любви, слетевшие с его мужественных губ, были обращены ко мне, и ни к кому другому. «Ты, конечно, можешь сейчас же уехать, но я подумал — ведь хуже не будет, хуже ведь не бывает… Гарри, ты чувствовал когда-нибудь мужчину?»

…

У Гарри о ту пору мужчин не было, и «он» не знал, как реагировать. «Его» безумно тянуло к этому человеку — от него шел такой изнурительный аромат свободы — да-да, именно изнурительный аромат свободы, — что крыша по-настоящему плыла.

Однако в тот вечер «Гарри» стало не по себе: «он» отвел глаза и промолчал. И каково же было «его» удивление, когда «он» увидел А. — самого А.! — стоящего перед ним на коленях! Но даже в такой позе А. не казался плебеем — напротив: царская «стойка». Гордая. Удивительная.

— Постельные сцены в тексте отсутствуют? — нетерпеливо любопытствует любезный читатель и, испугавшись собственных крамольностей, тут же прячется за спину Гарри, продолжающего как ни в чем не бывало: «Он был богат. Я, в общем-то, тоже не беден, но если б не деньги, которые А. удивительным образом умел доставать буквально „из-под земли“, большая часть всех этих фильмов никогда не увидела бы свет. Впрочем, я никогда не обольщался: Бунюэля или Бергмана из меня так и не вышло — да фигуры такого масштаба здесь и сейчас и невозможны: авторское кино, в сущности, удел избранных. А в стране, где живет Плохиш Гарри Друбич, навсегда избраны „кухаркины дети“».

Софка слушала меня, подперев голову рукой; глаза ее готовились брызнуть Ниагарой. Налив еще сто, она все-таки разревелась: