Хроника стрижки овец - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кантор cтр.№ 39

Если теория о зле, причиняемым коррупцией, справедлива, то огромные гонорары развлекательного сектора, доходы креативного класса (журналистов, куплетистов, массовиков-затейников, политтехнологов и т. п.) есть неизбежный эффект коррупции, эти гонорары суть составляющая часть коррупционной экономики. Если бы не были уворованы астрономические суммы, то не было бы потребности в таких именно глянцевых журналах, ресторанах и т. д. Трудовому обществу это вряд ли нужно, и даже просто нормальному, среднекапиталистическому не нужно тоже. И, прислушиваясь к звону колокола – который может быть звонит и по тебе тоже, – прислушайтесь также и к простейшему вопросу: вы предпочитаете пасть на баррикадах классовой борьбы, или коррупционной солидарности, или защиты прав человека? Какого именно человека? Социальная справедливость вменяет счет сразу всем: и обвиняемым и обвинителям, и опричникам, и купцам, и крупным ворам, и ворам поменьше. И часто третий звонок в театре принимают за звон колокола. И не слышат настоящего колокола – а колокол давно звонит.

Если мы боимся завтрашнего дня (возникают порой разговоры про возможную войну: вот прошла очередная коллективизация в мире, устранили средний класс, как некогда в 29-м, стало быть, готовят пушечное мясо, и т. д.) – то все-таки разумный подход побеждает, страх обуздываем.

В мире сейчас неспокойно – люди скандируют малопонятные им самим лозунги, кричат: «Даешь свободу!» – и подчас трудно понять, чего именно эти люди хотят. Некоторые паникеры говорят о том, что возможен новый фашизм.

Паникеров успокаивают: какой там фашизм! Вот коммунизм – это да, опасно! Вдруг возмечтают о возвращении коллективной собственности на газ – тогда жди беды! Вот Сталин из гроба встанет, это да! А фашизм – ну где вы его видите? С какой стати? Нереально – все ведь борются за демократию.

Нас обучили в школе, что фашизм возникает на базе люмпенизированного пролетариата, люмпены (то есть не привязанные к производству, культуре, обычаю элементы) становятся питательной средой агрессии. Люмпен-пролетариат образовался в начале века в связи с глобальным кризисом производства, у толпы освободились руки, в них вложили оружие. Такие вот люмпены, освобожденные от конкретной работы, от культуры, от родовой памяти, – легко побеждают всех остальных людей. Они ничего не должны обществу, – напротив, это общество им должно. Они как бы кочевники, своего рода монгольские всадники, неудержимая лава: у них нет ничего, что они хотели бы уберечь, они вытаптывают поля и жгут леса. Мир принадлежит таким вот люмпенам – лишь дай им аргумент для движения, лишь возбуди их фантазию.

Но у нас-то сегодня производства нет, сплошной финансовый капитализм, следовательно, и терять нам нечего. И пролетариата более нет, и люмпенов, соответственно, уже нет – а значит, и фашизму взяться неоткуда. И можно успокоиться: подумаешь, кризис; подумаешь, тревога – люмпенов-то нет в природе.

Однако люмпенизированный класс в мире есть, и он набирает политическую силу. Более того, он неудержимо растет.

Это особый люмпенизированный класс.

На этот раз – это люмпен-элита.

Люмпеном не обязательно становится нищий. Люмпенизированный миллиардер столь же опасен для мира. Скажем, Прохоров, или Абрамович, или Березовский – это классический пример люмпенизированного, вынесенного за пределы общественных проблем сознания. Эти люди находятся за рамками общества, не потому, что нищие, но по причине богатства, общество им мало. Они как бы переросли народ. Они важнее народа.

Тот факт, что важнее народа они стали не благодаря свершениям в области духа, но лишь благодаря накоплениям – это факт вторичный. Важно, что они (как и пауперы) выпали из общественной морали.

Но круг люмпенов значительно шире. Собственно говоря, вместо слова «люмпен» мы сегодня часто используем слова «креативный класс».

Люмпенизация элиты произошла исподволь – как результат финансового капитализма, отказа от норм общежития, обособления своего интереса и своей судьбы. Постепенно личные преференции размыли очертания культуры и общественные нормы поведения. Свобода от директив и рынок как идеал развития общества – сыграли ту же роковую роль, какую некогда сыграла коллективизация. Решающим, на мой взгляд, оказалась вера в цивилизацию – представления о цивилизации как о некоем бонусе. Цивилизация (награда), выданная поверх культуры (того, что дается всем по факту рождения), и отделила люмпен-элиту о населения вообще.

То комичное деление, которое установили в ходе демонстраций (быдло – креативный класс, анчоусы – элита) на самом деле обозначили социальную проблему куда более острую: возникновение свободного люмпена.

Теперь, когда возник люмпенизипрованный класс – причем он возник в мире повсеместно, – дело за малым.

У люмпенизированного класса уже есть свое искусство, свои лозунги, своя философия и своя логика развития мира.

Возможно, что на данном этапе истории люмпены сыграют благостную роль, это трудно предугадать. Но шансы, думаю, невелики. Мораль, вынесенная за пределы общества, всегда чревата насилием – причем и само общество рефлекторно отвечает люмпену насилием. Это, увы, цепная реакция.

Затруднительно говорить с современным писателем о романе: по наивности вы можете предполагать, что роман – это долгий рассказ о судьбах многих героев, о становлении характера, об исторических коллизиях; вероятно, будете ссылаться на Диккенса или Толстого. А романом теперь называется уже совсем иное. Практически – что угодно, это форма самовыражения автора. Тридцать страниц о поездке в метро – уже роман.

И с художником бесполезно говорить о картине: теперь картиной и произведением искусства называется что угодно. Художник волен – он хочет сделать так, а что там прежде считалось искусством, не суть важно. Его жест оценен его покупателем. Объективного критерия нет.

И журналистика – уже совсем не то, что считалось таковой: прежде журналистом был тот, кто писал репортажи и рассказывал новости. А теперь это писатель, который излагает свое понимание событий. Журналисту так излагать велел его работодатель, в непрямой форме – но посоветовал твердо.

В целом все это – свидетельства приватизированного мира.

Общественные дисциплины отступили перед частными интересами или перед договоренностями группы лиц.

И морали общественной, в общем, уже нет – есть корпоративная мораль.

В известном смысле и правосудие тоже давно приватизировано.

Нет закона, который равно применялся бы к богатым и бедным.

Избирательный характер применения параграфа показывает, что для некоторых действует общее правило, а для других – иное.

Основная претензия защитников Ходорковского к правосудию состоит в том, что подсудимый совершал то же самое, что и многие, – почему же всех не осудили?

Оправдание или осуждение солисток опального ансамля – не означает того, что решительно всех хулиганов вообще мы хотим освободить. Нет, мы хотим освободить только вот этих – и только вот данного опального олигарха.