– Сиди, будь рядом, не допусти припадка при них, при
докторишках.
Последним в кабинет вошел Свердлов.
– Владимир Ильич, что? Как вы? – спросил Семашко.
– Здравствуйте, Николай Александрович. Всем остальным мое
почтение. Я, товарищи доктора, чувствую себя архипаршиво и видеть вас совсем не
рад.
– Ну-у, Владимир Ильич, рады, не рады, а осмотреть вас
все-таки придется, – сказал шутливым, слегка снисходительным тоном тот, что был
в халате, и шагнул к койке.
– А, товарищ Минц. При полном параде. Халат надели, ручки
вымыли, – проворчал Ленин.
– Товарищи, у Владимира Ильича два ранения в левую руку, –
стал объяснять Бонч, нервно переминаясь с ноги на ногу и ни на кого не глядя, –
вот, товарищ Агапкин уже произвел осмотр, оказал первую помощь, шину наложил,
так сказать, домашнюю, импровизированную.
Все головы разом повернулись, все взгляды устремились на
Федора. Ему хотелось исчезнуть, просочиться сквозь стену и оказаться в своей
маленькой тихой каморке. Минуту длилось молчание, наконец Семашко сухо спросил:
– Ну-с, что скажете, коллега?
– Огнестрельные поражения, – начал Федор каким-то чужим,
необыкновенно глубоким и низким голосом, – оба слепые. Одна пуля раздробила
левую плечевую кость. Вторая в правой стороне шеи, чуть выше ключицы.
– Простите, где? – доктор Минц глухо кашлянул.
Остальные молча переглянулись. Семашко едва заметно пожал
плечами.
– А вот она, пуля, извольте сами пощупать, – Ленин указал на
свою шею, приподнял подбородок и даже слегка повернул голову влево, чтобы
щупать было удобней.
Минц присел на край койки. Белые гибкие пальцы заскользили
по шее вождя и остановились над ключицей, там, где был плотный бугорок липомы.
– Совершенно верно, – сказал вождь, – она именно здесь,
злодейская пуля.
– Именно здесь? – Минц покраснел, глаза его испуганно
забегали.
– Вас что-то смущает, доктор? – участливо спросил Свердлов.
– Да! Нет… Но позвольте, а где же входное отверстие?
– В спине, – сказал Свердлов, и стекла пенсне ярко блеснули,
– стреляли в спину. Подло, из-за угла, в спину.
– Метили прямо в сердце. Ранка как раз под левой лопаткой, –
трагически вздохнув, подтвердил Бонч, – я видел. Маленькая такая ранка, крови
совсем нет.
– Вероятно, внутреннее кровоизлияние, – подал голос один из
докторов.
– Погодите, Владимир Дмитриевич, но вы сказали, оба ранения
в руку, – заметил Семашко.
– Волновался. Напутал. Только одно в руку. Тоже маленькая
ранка. Пуля раздробила кость и сидит там, в плече, под кожей.
– Под кожей? В таком случае обе пули следует удалить не
мешкая, – сказал Минц. – И входное отверстие той, которая в шее, должно
располагаться несколько иначе, видите ли, траектория полета…
– Траектория полета может измениться, если на пути твердое
препятствие, например позвоночник, – прозвучал тихий приятный баритон.
Доктор Розанов успел войти незаметно. Он был в белоснежном
халате, дородный, гладкий. Пышные усы расчесаны и слегка подвиты кончиками
вверх. Федору пришлось повторить все сначала, персонально для доктора Розанова.
Опытный талантливый хирург слушал, низко опустив большую лысую голову, иногда
кивал и многозначительно хмыкал.
– Что скажете, Владимир Николаевич? – спросил Свердлов.
– Что тут можно сказать? Чудо! Владимира Ильича спасло чудо,
счастливый поворот головы, счастливый ход пули. – Розанов снял круглые очки в
тонкой золотой оправе. – Отклонись она хотя бы на один миллиметр вправо или
влево, и, страшно подумать, не было бы с нами товарища Ленина.
Врачи испуганно зашептались в углу кабинета.
– Пули следует удалить.
– Удалить немедленно! Может начаться заражение крови.
– Если входное отверстие под левой лопаткой, каким все-таки
образом пуля прошла через грудь, через шею и застряла над правой ключицей?
– Она непременно должна была повредить легкие.
– Если бы только легкие! Как, скажите, она могла из-под
лопатки подняться вверх, пройти сквозь шею, не задев сонной артерии, трахеи,
пищевода?
– В любом случае обе пули удалить необходимо!
Розанов не участвовал в этом странном консилиуме. Он присел
на край койки, стал считать пульс вождя.
– Зачем мучают? Убивали бы сразу, – громко произнес Ленин и
закрыл глаза.
– Что вы, Владимир Ильич, дорогой вы наш, бесценный! Какие
ужасные слова вы говорите! – воскликнул Бонч со слезой в голосе.
– Пульс 104, хорошего наполнения, температура нормальная, –
спокойно объявил Розанов, – не вижу необходимости удалять пули. Владимир Ильич,
они вас беспокоят?
– Нет. Нисколько не беспокоят. Совершенно не беспокоят.
Наоборот, я к ним уже привык. Сроднился.
– Ну и славно. Товарищи, думаю, всем понятно, что случай у
нас необычный. Перед нами огнестрельные поражения, чреватые самыми трагическими
последствиями. Только человек особенный, исключительный, отмеченный судьбой
может пережить такие ранения. Стойкость и мужество Владимира Ильича, его
железное здоровье помогли ему преодолеть смертельную опасность, выдержать
невыносимую боль. Одним словом, товарищи, чудо. Мы все свидетели чуда.
Розанов говорил выразительно и убежденно. Голос его звучал
красиво, тембр был мягкий, глубокий, в самый раз для театральной сцены. Врачи
слушали потупившись, не глядя друг на друга. Потом стало тихо. Тишина длилась
минуты три, и было слышно, как тяжело сопит доктор Минц, как Бонч мнет свои
пальцы, потрескивает суставами.
Наконец все ушли. Федор выключил верхний свет, накрыл
настольную лампу шалью.
– Запри дверь, – донесся до него хриплый сдавленный голос, –
запри, никого не пускай, не вздумай звать докторишек. Справишься сам.
Справишься!
Удивительно, как Ильич сумел продержаться до ухода врачей.
Тело его выгнулось дугой, начались судороги. Припадок был страшней и
продолжительней всех прежних. Федор впервые решился впрыснуть небольшую дозу
морфия. По счастью, он приготовил шприц и ампулу заранее, не пришлось выходить
из кабинета. Там, за дверью, все еще слышны были шаги и голоса.
После припадка правая здоровая рука онемела. Нога тоже
онемела. Федор принялся массировать безжизненные правые конечности, вождь
бормотал: