– Ильич тем и силен. Лучший способ контролировать события –
это создавать их, разыграть по собственному сценарию, чуть опережая реальность.
– Да, в уме и силе ему не откажешь. Но ведь он болен, он
долго не протянет, и ты это знаешь лучше меня.
– В том-то и дело. Он болен, и вы ему нужны. Вы нужны ему, а
он вам. Я говорил вам про списки.
– Я был в списках?
– Не вы. Таня.
Михаил Владимирович замолчал надолго. Федор не торопил его с
ответом, не решался заговорить первым. Он и так уж наболтал слишком много.
Каждая сказанная фраза могла стоить головы им обоим. Когда переходили Тверскую,
профессор вдруг пробормотал чуть слышно:
– Собственной старой шкуры мне, допустим, не жаль, но жизни
моих детей и моего внука для меня несопоставимо дороже любой, самой правдивой
правды, самой истинной истины, – он поднял голову и добавил уже громче,
отчетливей: – Стало быть, так. Ну что ж, Федя. Когда я должен приступить к
работе? Мне самому надо туда явиться?
– Дадут автомобиль с водителем, чтобы в любое время суток вы
могли приехать. Сегодня выпишут для вас постоянный пропуск, водитель привезет
его. А вы к завтрашнему утру подготовьте список, что нужно для лаборатории.
* * *
Северное море, 2007
Доктор Макс говорил почти без акцента и несколько раз тревожно
оглядывался, словно не хотел, чтобы кто-нибудь их тут увидел и услышал.
– Где вы учили русский? – спросила Соня.
– Нигде. Обе мои бабушки родились в Москве, они говорили со
мной только по-русски. Ксения и Лидия. Они вдвоем уехали из России в восемнадцатом
году. Вы докурили? Пойдемте куда-нибудь. Холодно.
– Куда?
– Ну, хотя бы в мой лазарет.
Лазарет представлял собой две смежные каюты. Одна была
чем-то вроде приемной. Три кресла, стеклянный столик, маленькое бюро, на
котором стоял раскрытый ноутбук.
– Макс, все-таки что вы мне кололи? – спросила Соня,
усаживаясь в кресло.
– Поверьте, ничего вредного, никакой химии, гормонов,
наркотиков. Я сам терпеть не могу этого и свои препараты готовлю исключительно
из натуральных компонентов. Травки, корешки. Но это мой профессиональный
секрет.
– Вы сами готовите препараты? Вы фармацевт?
– Нет, я всего лишь врач. Но я придумал несколько
оригинальных рецептов. Возможно, когда-нибудь я расскажу вам, но не сейчас.
– Почему?
– На то есть причины. Соня, ведь вы не станете утверждать,
что полностью мне доверяете, верно?
– Не стану, – согласилась Соня.
– Вот и я не могу пока доверять вам настолько, чтобы сразу
раскрыть свои профессиональные секреты. Но еще раз повторяю: никакого вреда я
вам не причинил.
– Хорошо. Я поняла. Благодарю вас. Хот сказал, я прошла
инициацию. Что это значит?
– Ничего.
– То есть?
– Соня, разве вы еще не заметили, что наш хозяин далеко не
всегда говорит правду? Он вас изучает, тестирует. Ему нужны ваши эмоции.
– Зачем?
– Он не может силой заставить вас служить ему. Он ищет
способ, как воздействовать на вас, чтобы добиться добровольного согласия.
– Вряд ли у него получится. Меня усыпили, притащили сюда,
разыграли мою смерть. Кстати, это правда, что лабораторию сожгли и подложили
вместо меня труп судомойки? Или тоже элемент тестирования?
– К сожалению, правда. Если бы этого не сделали, вас бы
сейчас активно искали. Когда обсуждали разные варианты, пришли к выводу, что
инсценировка – самый дешевый и не хлопотный способ. Хозяин чтит законы, не
любит рисковать, но тут случай исключительный. Ради вас он готов был нарушить
свои незыблемые принципы.
– Я польщена. Макс, вы тоже участвовали в обсуждении?
– Нет. Мне это не по чину. Соня, я сразу должен вас
предупредить. Я могу ответить далеко не на все вопросы. Существует план вашей
психологической обработки. Там подробно прописаны дозы информации и
дезинформации, то есть что и когда вы должны узнавать. Вы объект. Все ваши
мысли и чувства контролируются.
– Это ваш Хот объект, а я живой человек, никто не может
контролировать мои мысли и чувства.
– Конечно, Сонечка, никто не может, никто не вправе. Однако
это происходит. Вы, главное, не нервничайте. – Он улыбнулся и взял ее за руку.
– Извините. Я должен проверить пульс. Я ведь тоже человек подневольный,
отчитываюсь перед хозяином каждый вечер.
– Ой, мамочки, мне это не по силам. Я ничего не понимаю, –
пробормотала Соня, – я хочу домой, мне страшно.
Она очень старалась не заплакать, но слезы потекли
неудержимо. И тут же возникло в памяти рябое лицо Хота, две крупные
симметричные капли на его щеках.
– Тихо, тихо, плакать можно, но чтобы кроме меня никто этого
не видел и не слышал, – прошептал Макс, – больше ни о чем не спрашивайте. Я
расскажу сам, что могу.
Он отпустил ее руку, достал из маленького холодильника
бутылку воды, налил, протянул ей стакан и бумажный платок. Она глотнула воды,
вытерла слезы, высморкалась, посмотрела на Макса. Возможно, это тоже была
маска, он играл. Пусть так, все равно перед ней были живые сострадательные
глаза.
– Моя мать танцовщица, – сказал он и погладил Соню по
голове. – До сих пор она бьет чечетку в ночных клубах и не желает смириться со
своим ужасным возрастом, помешалась на пластических операциях. В детстве я
совсем не видел ее, она моталась по гастролям. Меня растили бабушки, Ксю и Ли.
Я уже говорил вам, они уехали из России в восемнадцатом году. Ксю было семь, Ли
значительно больше. Никто не знал в точности, сколько лет Ли. После войны ей
оформляли очередной паспорт. В ее документах стоял год рождения 1846. Чиновник
решил, что цифра 4 на самом деле плохо пропечатанная девятка, и без всяких
вопросов исправил ошибку. Ли не возражала.
– Вы хотите сказать, ваша бабушка жила больше ста лет? –
спросила Соня.
Слезы мгновенно высохли, сердце подпрыгнуло. Она залпом
допила воду и потянулась за сигаретой.
– Я не разрешаю здесь курить, ну уж ладно, открою
иллюминатор, сейчас штиль. Сто пятьдесят.
– Что?
– Ли умерла в девяносто шестом году. Ксю пережила ее всего
на три дня. Ксю было восемьдесят пять. У нее обнаружили рак, она лежала в
клинике. Десятого ноября Ксю ушла в кому. Ли уехала от нее поздно вечером. По
дороге из клиники домой разбилась насмерть. Она была отличным водителем, но не
справилась с управлением. На самом деле она просто не пожелала пережить свою
внучку.